6.1. В §§ 3,4 описаны две модели лингвистической структуры: простая теоретико-коммуникационная модель и формализованный вариант анализа по непосредственно составляющим. Обеони оказались неадекватными, и в § 5 я предложил более сильную модель, сочетающую уровень непосредственно составляющих и грамматические трансформации, которая предназначена восполнить недостатки предыдущих моделей. Прежде чем переходить к изучению этой возможности, я хотел бы разъяснить некоторые исходные моменты, лежащие в основе метода данного исследования.

Главное в настоящем обсуждении лингвистической структуры - это проблема обоснования грамматик. Грамматика языка Ь есть в сущности теория языка Ь. Любая научная теория, основываясь на конечном числе наблюдений, стремится установить соотношения между наблюденными явлениями и предсказать новые явления, сформулировав общие законы в терминах гипотетических конструктов, таких, как (в физике, например) «масса» и «электрон». Подобным же образом грамматика английского языка основывается на конечном множестве высказываний (наблюдений) и содержит некоторые грамматические правила (законы), сформулированные в терминах конкретных фонем, групп и т. п, английского языка (гипотетические конструкты). Эти правила выражают структурные соотношения между наблюденными предложениями и бесконечным числом предложений, порождаемых грамматикой независимо от этих наблюденных предложений (предсказания). Наша задача состоит в выработке и уяснении критериев выбора правильной грамматики для каждого языка, то есть правильной теории этого языка.

В § 2.1 были упомянуты два типа таких критериев. Ясно, что каждая грамматика обязана удовлетворять определенным внешним условиям адекватности; так, например, порождаемые ею предложения должны быть приемлемы для природного носителя языка. В § 8 мы рассмотрим некоторые другие внешние условия этого рода. Кроме того, мы предъявляем к грамматикам требование общности;

мы требуем, чтобы грамматика данного языка была построена в соответствии с определенной теорией лингвистической структуры, в которой такие понятия, как «фонема» и «группа», определяются вне зависимости от всякого конкретного языка 29 . Если опустить либо внешние условия, либо требование общности, у нас не будет оснований для выбора среди большого числа совершенно различных «грамматик», каждая из которых совместима с данной совокупностью наблюденных высказываний. Но, как мы заметили в § 2.1, эти требования в своей совокупности представляют весьма сильный критерий адекватности для общей теории лингвистической структуры, а также для множества грамматик, которые созданы на ее основе для конкретных языков. Заметим, что ни общая теория, ни конкретные грамматики не фиксированы с этой точки зрения раз навсегда. Прогресс и пересмотр могут осуществляться в силу открытия новых фактов, касающихся конкретных языков, или чисто теоретического проникновения в организацию языковых данных, т. е. построения новых моделей лингвистической структуры. В этой концепции, однако, нет круга. В любой момент времени мы можем попытаться сформулировать со всей возможной точностью как общую теорию, так и множество связанных с ней грамматик, которые обязаны удовлетворять эмпирическим, внешним условиям адекватности.

Мы не рассмотрели еще следующего весьма решающего вопроса: каково отношение между общей теорией и конкретными грамматиками, вытекающими из нее? Другими словами, какой смысл мы вкладываем в данном контексте в понятие «вытекать из»? Именно в этом пункте наш подход резко расходится со многими теориями лингвистической структуры.

Наиболее сильное требование, которое можно было бы предъявить к соотношению между теорией лингвистической структуры и конкретными грамматиками, состоит в

29 Предполагается, что эти два условия соответствуют тому, что имел в виду Ельмслев, говоря о пригодности и произвольности лингвистической теории. Ср . L. Н j е 1 m s 1 е v, Prolegomena to a theory of language (Memoir 7, Indiana University Publications in Anthropology and Linguistics), Baltimore, 1953, p. 8 [ в переводе на русский см . « Новое в лингвистике », вып . 1, Изд - во иностранной лит - ры , М ., 1960, стр . 275. - Прим . ред .]\ в этой связи см . также рассужление Хоккета о « метакритериях » в лингвистике («Two models of grammatical descnption», ^Linguistics Today» = «Word», 10,p. 232-233).

том, чтобы теория, исходя из определенной совокупности высказываний, давала практичный и автоматический метод конструирования грамматики. Будем говорить, что такая теория предоставляет нам процедуру для открытия грамматик.

Более слабое требование заключается в том, чтобы теория давала практичный и автоматический метод для определения того, является ли грамматика, предлагаемая для данной совокупности высказываний, действительно наилучшей грамматикой для того языка, из которого взята данная совокупность. О такой теории, не затрагивающей вопроса о том, как строится грамматика, надо говорить как о теории, предоставляющей процедуру суждения о грамматике.

Еще более слабое требование сводится к тому, чтобы, имея совокупность высказываний и две предлагаемые грамматики в, и й 2 , мы могли с их помощью решить, какая из грамматик лучше для языка, из которого выделена данная совокупность высказываний. В этом случае следует говорить, что теория дает нам процедуру выбора грамматик.

Все эти теории можно представить графически следующим обоазом:

механизм с грамматикой и совокупностью высказываний в качестве входов и ответами «да» и «нет» в качестве выходов, означающими правильность или неправильность грамматики; следовательно, это теория, дающая процедуру суждения о грамматике. Рис. (36 III) представляет теорию с грамматиками G 1 и G 2 , а также всей совокупностью высказываний на входе и решением о предпочтительности G, или G 2 на выходе, т. е. теорию, дающую процедуру выбора грамматик 30 .

Из принятой здесь точки зрения вытекает, что неразумно требовать от лингвистической теории чего-либо большего, чем практичной процедуры выбора грамматик. Иначе говоря, мы принимаем последнюю из трех позиций, о которых говорилось выше. Насколько я понимаю, большинство наиболее тщательных программ в области разработки лингвистической теории 31 стремятся к удовлетворению самого сильного из этих трех требований. Это значит, что предпринимаются попытки сформулировать методы анализа, которые исследователь реально может использовать, если у него есть время, чтобы построить грамматику языка, исходя непосредственно из сырых данных. По-моему, весьма сомнительно, чтобы этой цели можно было достигнуть сколько-нибудь интересным путем, и я

80 Основная проблема не изменится, если мы захотим взять не-
большое множество правильных грамматик вместо одной.

81 См ., например , В . В 1 о с h, A set of postulates for phonemic
analysis, «Language», 24, 1948, p. 3-46; N. Chomsky, Systems
of syntactic analysis, «Journal of Symbolic Logic», 18, 1953, p. 242-
256; Z. S. Harris, From phoneme to morpheme, «Language»,
31, 1955, p. 190-222; его же , Methods in structural linguistics,
Chicago, 1951; C. F. H о с k e t t, A formal statement of morphemic
analysis, «Studies in Linguistics», 10, 1952, p. 27-39; его же ,
Problems of morphemic analysis, «Language», 23, 1947, p. 321-343;
R. S. W e 1 1 s, Immediate constituents, «Language», 23, 1947, p. 81 -
117, и многие другие работы . Хотя явной целью этих работ яв-
ляются процедуры открытия, мы часто обнаруживаем при тща-
тельном рассмотрении, что теория, которая в действительности по-
строена, дает всего лишь процедуру выбора грамматик. Так, напри-
мер, Хоккет считает своей задачей в «А formal statement of morphemic analysis» разработку «формальных процедур, с помощью которых
можно идти от стартовой черты до полного описания системы языка»
(стр. 27); но реально он лишь описывает некоторые из формальных
свойств морфологического анализа, а затем предлагает «критерий, с
помощью которого можно определить относительную эффективность
возможных морфологических решений; пользуясь им, можно вы-
брать максимально эффективный вариант либо несколько вариантов,
равно эффективных, но более эффективных, чем все прочие» (стр. 29).

подозреваю, что всякая попытка достичь ее должна завести в лабиринт все более и более подробных и сложных аналитических процедур, которые, однако, не дают ответа на многие важные вопросы, касающиеся природы лингвистической структуры. Я полагаю, что, снизив наши запросы и поставив более скромную цель - разработать процедуры выбора грамматик,- мы сможем сосредоточить наше внимание на узловых проблемах лингвистической структуры и прийти к более удовлетворительному их решению. Справедливость этого мнения может быть проверена лишь путем фактической разработки и сравнения указанных теорий. Заметим, однако, что слабейшее из этих трех требований является все же достаточно сильным для того, чтобы обеспечить высокую содержательность теории, которая ему удовлетворяет. Нам известно немного таких областей науки, в которых можно было бы серьезно рассматривать возможность разработки общего, практичного, автоматического метода выбора между несколькими теориями, каждая из которых совместима с имеющимися данными.

Рассматривая каждую из указанных концепций лингвистической теории, мы охарактеризовали соответствующие типы процедуры словом «практичная». Эта неопределенная характеристика очень важна для эмпирической науки. Допустим, к примеру, что мы оцениваем грамматики в соответствии с таким простым их свойством, как длина. Тогда было бы правильным сказать, что мы имеем практичную процедуру выбора грамматик, поскольку мы можем сосчитать количество символов, которые каждая из них содержит; абсолютно верным было бы также утверждение, что мы имеем процедуру открытия, поскольку можно расположить все последовательности, состоящие из конечного числа символов, из которых построены грамматики, в порядке возрастания их длины. При этом мы могли бы проверить, является ли каждая из этих последовательностей грамматикой или нет, так, чтобы можно было быть уверенным, что по прошествии некоторого конечного отрезка времени найдется кратчайшая последовательность, которая удовлетворит необходимым требованиям. Однако данная процедура открытия не того типа, который желателен тем, кто пытается удовлетворить наиболее сильное из требований, рассмотренных выше.

Предположим, что мы пользуемся словом «простота» по отношению к совокупности формальных свойств грамматик, рассматриваемых с целью выбора между ними. Тогда перед лингвистической теорией предлагаемого нами типа встают три главные задачи. Во-первых, необходимо сформулировать точно (если возможно - с операционными, поведенческими испытаниями) внешние критерии адекватности грамматик. Во-вторых, мы должны охарактеризовать строение грамматик в общей и явной форме так, чтобы можно было реально предложить грамматики этого типа для конкретных языков. В-третьих, необходимо анализировать и определить понятие простоты, которым мы собираемся пользоваться при выборе между грамматиками, каждая из которых имеет требуемую форму. По выполнении последних двух задач мы в состоянии сформулировать общую теорию лингвистической структуры, в которой такие понятия, как «фонема в Ь», «группа в Ь», «трансформация в Ь», определяются для произвольного языка Ь в терминах физических и дистрибутивных свойств высказываний Ь и формальных свойств грамматик Ь 82 . Например, мы определим множество фонем Ь как множество элементов, имеющих известные физические и дистрибутивные свойства и выступающих в простейшей из грамматик, предложенных для Ь. Имея такую теорию, можно попытаться построить грамматики для реальных языков и решить затем, удовлетворяют ли простейшие из грамматик, предлагаемые нами (т. е. грамматики, которые мы обязаны выбрать согласно общей теории), внешним условиям адекватности. Мы должны продолжать пересматривать наши понятия простоты и характеристики форм грамматик до тех пор, пока грамматики, отобранные в соответствии с теорией, не будут удовлетворять внешним условиям 83 . Заметим, что эта теория не может подсказать нам, как реально приступить к построению грамматики данного

82 Лингвистическая теория формулируется, таким образом, на языке, который является метаязыком по отношению к языку, на котором написаны грамматики, и на метаметаязыке по отношению к языку, для которого построена грамматика.

88 В действительности в ходе исследования мы можем пересмотреть также критерии адекватности. Это значит, мы можем решить, что некоторые из соответствующих испытаний не применимы к грамматическим явлениям. Предмет теории не вполне определен в начале исследования. Он определяется частично в меру возможности дать организованное и систематическое описание некоторой области явлений.

языка, исходя из всей совокупности высказываний. Однако благодаря ей мы можем решить, как оценить такую грамматику; эта теория должна, таким образом, дать нам возможность выбрать между двумя предложенными грамматиками.

В предыдущих разделах настоящего исследования мы имели дело со второй из упомянутых трех задач. Мы предполагали, что множество грамматически правильных предложений английского языка задано и что существует некоторое понятие простоты, и старались решить, какого рода грамматика будет точно порождать грамматически правильные предложения некоторым простым способом. Формулируя это несколько иными словами, мы отметили выше, что одно из понятий, которое необходимо определить в общей лингвистической теории, есть «предложение в Ь». Исходными для определения должны быть такие понятия, как «наблюденное высказывание в Ь», «простота грамматики Ь» и т. п. В соответствии со сказанным общая теория имеет дело с разъяснением отношения между множеством грамматически правильных предложений и множеством наблюденных предложений. Наше изучение структуры первого множества - это подготовительное исследование, исходящее из допущения, что, прежде чем мы сможем ясно охарактеризовать указанное отношение, мы должны знать гораздо больше о формальных свойствах этих множеств.

Ниже, в § 7, мы продолжим рассмотрение сравнительной сложности различных способов описания структуры английского языка. В частности, мы коснемся вопроса о том, упростится ли грамматика в целом в том случае, если мы отнесем некоторый класс предложений к числу ядерных или если будем считать их полученными посредством трансформаций. Этим путем мы придем к определенным заключениям относительно структуры английского языка, В § 8 мы покажем, что существует независимое свидетельство в пользу нашего метода выбора, т. е. что более простые грамматики удовлетворяют определенным внешним условиям адекватности, тогда как более сложные грамматики, где иначе решен вопрос об отнесении предложений к ядру, таким условиям не удовлетворяют. Полученные результаты, однако, остаются всего лишь правдоподобными до тех пор, пока мы не дадим строгого определения используемого нами понятия простоты. Я думаю, что такое определение можно дать, но это не входит в задачу настоящей монографии. Тем не менее ясно, что при любом разумном определении «простоты грамматики» большинство суждений об относительной сложности, к которым мы придем ниже, останется в силе 8 \

Заметим, что простота есть системный критерий; единственное окончательное мерило для оценки - это простота системы в целом. При рассмотрении частных случаев мы можем фиксировать лишь, насколько то или иное решение влияет на общую сложность. Такой критерий может быть только приблизительным, поскольку в результате упрощения одной части грамматики могут усложниться другие ее части. Другими словами, если выяснится, что упрощение одной части грамматики ведет к соответствующему упрощению других частей, мы вправе надеяться, что находимся на правильном пути. Ниже мы попытаемся показать, что как раз простейший трансформационный анализ одного класса предложений весьма часто прокладывает путь к более простому анализу других классов.

Короче говоря, никоим образом не следует останавливаться на способе получения грамматики, степень простоты которой определена, например, на том, как можно получить разложение глагольной группы, приведенное в § 5.3. Вопросы подобного рода не имеют отношения к программе исследования, изложенной выше. Можно прийти к грамматике с помощью интуиции, проб, всякого рода вспомогательных методологических средств, на основании предыдущего опыта и т. п. Без сомнения, можно дать систематическое описание многих полезных процедур анализа, но навряд ли удастся сформулировать их достаточно строго, исчерпывающе и просто, чтобы именовать все это практичной и автоматической процедурой открытия. Так или иначе данная проблема выходит за рамки настоя-

34 См. мою работу «The logical structure of linguistic theory», где рассматриваются методы оценки грамматик в терминах формальных свойств простоты.

Мы не отрицаем в данном конкретном случае полезности даже частично адекватных процедур построения. Они могут дать лингвисту-практику ценное вспомогательное средство, а также привести к небольшому набору грамматик, среди которых затем мож* но выбрать лучшие. Существо нашей позиции заключается в том, что лингвистическая теория не должна отождествляться со справочником полезных процедур и не следует ожидать от нее, что она предоставит нам автоматические процедуры открытия грамматик.

щего исследования. Наша конечная цель - дать объективный и формальный метод выбора грамматики и сравнения ее с другими предложенными грамматиками. Нас интересует, таким образом, описание форм грамматик (или, что то же самое, природы лингвистической структуры) и изучение эмпирических последствий принятия определенной модели лингвистической структуры, а не указания, как в принципе можно прийти к грамматике того или иного языка.

6.2. Как скоро мы отказываемся от всякого намерения найти практичную процедуру открытия грамматик, многие проблемы, которые были предметом горячей методоло* гической дискуссии, попросту снимаются. Рассмотрим проблему независимости уровней. Справедливо указывалось, что если морфемы определяются через фонемы и одновременно фонемный анализ связан с морфологическими соображениями, то лингвистическая теория сходит на нет в силу логического круга. Однако эта взаимозависимость уровней не обязательно должна привести к кругу. В данном случае можно задать «предположительное множество фонем» и «предположительное множество морфем» и определить отношение совместимости, существующее между предположительными множествами фонем и пред-лоложительными множествами морфем. Тогда мы сможем определить пару, состоящую из множества фонем и множества морфем, для данного языка как совместимую пару, состоящую из предположительного множества фонем и предположительного множества морфем. Наше отношение совместимости будет частично базироваться на соображениях простоты, т. е. мы сможем определять фонемы и морфемы языка как предположительные фонемы и морфемы, которые, между прочим, в совокупности приведут к самой простой грамматике. Таким образом, мы получаем совершенно прямой путь определения взаимозависимых уровней, не впадая в ошибку круга. Разумеется, все это еще не дает ответа на вопрос, как найти фонемы и морфемы прямым, автоматическим путем. Но и никакая другая фонемная или морфологическая теория в действительности не ответит на этот прямой вопрос, и мало оснований полагать, что на него вообще можно ответить сколько-нибудь содержательным образом. Во всяком случае, если мы поставим себе более скромную цель к потребуем только разработки процедуры вцбора грамматик, то останется мало оснований возражать против смешения уровней и нетрудно будет избежать круга при определении взаимозависимых уровней 35 .

Многие проблемы морфемного анализа также получают совершенно простое решение, если мы примем общее направление, охарактеризованное выше. Пытаясь разработать процедуры открытия грамматик, мы естественным образом приходим к необходимости рассматривать морфемы как классы последовательностей фонем, т. е. как единицы, имеющие конкретный фонемный «состав» в некотором совершенно буквальном смысле. Это ведет к помехам в таких общеизвестных случаях, как английское took /tuk/, где

85 См. Z. S. H а r r i s, Methods in structural linguistics , Chicago , 1951 (напр., Приложение к 7.4, Приложение к 8.2, гл. 9, 12), где приводятся примеры процедур, ведущих к взаимозависимым уровням. Я думаю, что возражение Фаулера против морфологических процедур Хэрриса (ср. «Language», 28, 1952, р. 504-509) можно без труда опровергнуть, если сформулировать, не впадая в круг, предложенную здесь процедуру. Ср . С . F. H о с k e t t, A manual of phonology (Memoir 11, Indiana University Publications в «Anthropology an Linguistics»), Baltimore, 1955; e г о ж e, Two fundamental problems in phonemics, «Studies in Linguistics», 7, 1949, p. 33; R. Jakobson, The phonemic and grammatical aspects of language and their interrelation (Proceedings of the Sixth International congress of linguists,5-18, Paris, 1948); K. L. P i k e, Grammatical prerequisites to phonemic analysis, «Word», 3, 1947, p. 155-172; его же , More on grammatical prerequisites, «Word», 8, 1952, p. 106-121, где обсуждается проблема взаимозависимости уровней . См . также N. С h о m s k у , M. H а 1 1 e, F. L u k о f f, On accent and juncture in English («For Roman Jakobson», "s-Gravenhage, 1956, p. 65-80).

Бар - Хиллел утверждает в «Logical syntax and semantics» ( см . «Language», 30, 1954, p. 230-237), что предложения Пайка можно формализовать с помощью рекурсивных определений. Он не обосновывает этого утверждения подробно; что до меня, то я считаю, что этот путь вряд ли приведет к успеху. Кроме того, если удовлетвориться процедурой выбора грамматик, то можно построить взаимозависимые уровни, пользуясь только прямыми определениями, как мы только что видели.

Проблему взаимозависимости фонемного и морфемного уровней не следует смешивать с вопросом о том, необходима ли морфологическая информация для того, чтобы читать фонемную транскрипцию. Даже если считать морфологические соображения имеющими отношение к определению фонем языка, может тем не менее оказаться, что фонемная транскрипция дает полный набор «правил чтения» вне зависимости от других уровней. Ср. N . С h о m s k у, M. Hal le, F. L u k о f f , On accent and juncture in English («For Roman Jakobson», "s-Gravenhage, 1956, p. 65-80), где рассматривается этот вопрос и приводятся примеры.

трудно, не прибегая к искусственности, связать какую бы то ни было часть слова с морфемой прошедшего времени, присутствующей в виде jtl в walked /wokt/, а также в виде /d/ в framed /îreymd/ и т. д. Можно избежать всех этих проблем, рассматривая морфологию и фонологию как два различных, но взаимозависимых уровня представления, связанных в грамматике посредством морфофонемных правил типа (19). Так, took представляется на морфологическом уровне в виде take+past, подобно тому как walked можно воспринимать в виде walk+past. Морфофонем-ные правила (19 II) и (19 V), соответственно, превращают эти цепочки морфем в /tuk/ и /wokt/. Единственная разница между этими двумя случаями состоит в том, что (19 V) является гораздо более общим цравилом, чем (19 II) 36 . Если мы откажемся от мысли, что более высокие уровни в буквальном смысле слова построены из элементов более низких уровней (а я думаю, что мы должны это сделать), то станет куда более естественным рассматривать даже такие абстрактные системы представления, как трансформационная структура (где каждое высказывание представляется последовательностью трансформаций, посредством которых оно получается из терминальной цепочки грамматики непосредственно составляющих), в качестве лингвистического уровня.

Многие общепринятые точки зрения окажутся несостоятельными, если мы сформулируем наши цели предложенным выше образом. Так, утверждают иногда, что работа в области синтаксической теории в настоящее время преждевременна, поскольку многие проблемы, возникающие на более низком уровне фонетики и морфологии, не решены. Совершенно справедливо, что высшие уровни лингвистического описания зависят от результатов, полученных на низших уровнях. Однако в определенном, вполне разумном смысле, верно также и обратное. Выше мы видели, например, что было бы абсурдным или даже безнадежным устанавливать принципы построения предложений в терминах фонем или морфем, однако только разработка таких высших уровней, как уровень непосредственно составляющих, показывает нам, что нет смысла предпринимать эту тщетную попытку на низших уровнях 37 . Подобным же образом мы утверждали, что описание структуры предложения через анализ по непосредственно составляющим теряет силу вне определенных границ. Однако только разработка еще более абстрактного уровня трансформаций может подготовить почву для разработки более простой и адекватной методики анализа по непосредственно составляющим в более узких границах.

87 См. N. Chomsky, M. Halle, F. L u k о f f, On accent and juncture in English («For Roman Jakobson», "s-Gravenhage, 1956, p. 65-80), где рассматриваются явления на всех высших уровнях (включая морфологию, непосредственно составляющие и трансформации), связанные с выбором того или иного фонемного анализа.

Грамматика языка - это сложная система с многочисленными и разнообразными связями между ее частями. Для исчерпывающей разработки одной части зачастую полезно или даже необходимо иметь некоторую картину системы в целом. Итак, я думаю, что мнение, будто синтаксическая теория должна ожидать решения проблем фонологии и морфологии, совершенно несостоятельно и не зависит от того, занимаемся ли мы проблемой процедур открытия или нет. Однако я уверен, что это мнение питается ложной аналогией между порядком разработки лингвистической теории и предполагаемой очередностью операций при открытии грамматической структуры.

В лингвистике проблема соотношения системы и среды рассматривается в разных аспектах. Объединение всех этих концепций может иметь большую эвристическую силу. Настало время объединить и обобщить многие явления, ранее распыленные по разным разделам науки. Системность и функциональность языка, а также адаптивность и прагматика говорящего и слушающего пронизывают все явления языка и речи и должны рассматриваться в комплексе.

Под системой, как известно, понимается упорядоченная и внутреннее организованная совокупность взаимодействующих и взаимосвязанных объектов, образующих определенную целостность. Представление о том, что теория систем в разных своих вариантах языкознанию необходима, укоренилось давно, а теперь уже прочно завоевал свое место и функциональный подход. Появились работы и о значении среды.

Проблема взаимодействия системы и среды объединяет целый ряд вопросов: и общую теорию систем, и теорию адаптивных систем, и синергетику, и теорию множеств, и теорию множеств, и теорию информации. Применительно к лингвистике сюда должно войти все, что мы знаем о лексико-семантической системе, о лексических полях, функционально-семантических или грамматико-лексических полях, о грамматических категориях, о полевой структуре явлений грамматики и лексики, о контексте, о парадигматических и синтагматических связях, о теории вариативности слова.

Важно показать, что в языке представлены функцио-нально-адаптивные системы, которые непрерывно адаптируются к условиям коммуникативной среды и ситуации, в которых они функционируют. Высокая способность к адаптации является чертой, отличающей живые существа от неживой природы. Неудивительно поэтому, что теорией адаптивных систем мы обязаны прежде всего физиологам.

Как и в других науках, в языкознании действуют два противоположно направленных процесса: интеграция и дифференциация. Интеграция состоит в нашем случае в том, что для уточнения своих представлений о системности мы используем данные других наук, а дифференциация - в приспособлении этих концепций к специфике языкознания на основе анализа соответствующего материала.

Термин «адаптация» восходит, как известно, к Ч.Дарвину, который обозначал этим словом приспособление живых организмов к условиям окружающей их среды. И.П.Павлов воспринимал организм как целое и объяснял, каким образом это целое непрерывно адаптируется к окружающей его среде. Решающую роль в работе организма при приспособлении к среде играет нервная система и центр высшей нервной деятельности - большие полушария головного мозга. Известный физиолог П.К.Анохин предложил свою теорию функциональных систем еще в 30-х годах и продолжает ее с успехом развивать в течение многих десятилетий применительно к адаптации живых организмов к окружающей их среде. Он подчеркивает динамичность живых систем и их способность к экстренной саморегуляции и адекватному приспособлению к изменению обстановки (среды). В этой связи П.К.Анохин

вводит понятие «полезный приспособительный результат». В основе этого механизма лежит афферентный синтез, вклю­чающий доминирующую мотивацию, ориентацию в обстанов­ке, пусковую афферентацию, т.е. стимул и память 1 .

Всемирно известный физиолог Г.Селье почерпнул идею целостности и адаптации у И.П.Павлова, перед которым преклонялся. В своей работе «Очерки об адаптационном синдроме» он показал, как происходит в трудных ситуациях мобилизация защитных сил организма и приспособление к неблагоприятным условиям среды. Основой при этом оказы­вается эндокринная система.

Под адаптивной системой понимается самона­страивающаяся система, приспосабливающаяся к условиям своего функционирования не только путем обогащения своего состава, но и путем изменения самой своей структуры. Поводом и основой для изменения и адаптации системы является нарушение равновесия между состоянием системы - ее составом и устройством, с одной стороны, и теми задачами, которые она в процессе своего функционирования должна выполнять, - с другой.

О том, что система формирует свои свойства во взаимо­действии со средой, пишут теперь не только физиологи, но и представители разных наук. В теории информации понятие среды входит в понятие системы уже по определению. Там принято считать, что множество образует систему, если связи определенного вида между элементами этого множества (внутренние связи) преобладают над аналогичного вида связями между элементами этого множества и окружающей средой (внешние связи).

Рассмотрение языка как адаптивной системы соответствует методологическим основам советской лингвистики, т.е. пони­манию того, что развитие языка и сознания неразрывн связаны с развитием общества, с историей народа - носителя языка. В языке мы имеем дело с частным случаем всеобщей связи явлений в природе и обществе 2 .

Следует подчеркнуть, что в активном приспособлении языка к меняющимся условиям и задачам общения осуществляется диалектическое единство двух его противоположных свойств:

структурно-функциональной организованности и структурно-функциональной изменчивости, т.е. вариативности.

Функциональное направление в изучении языка отнюдь не ново, и оно с самого начала учитывало приспособление языка к процессу общения и к среде. Само понятие «функция объекта» бессмысленно, если отбросить среду, в которой эта функция выполняется. Это учитывалось и Н.С.Трубецким, и в социолингвистике, начало которой было положено в 30-х годах Е.Д.Поливановым. Со стороны психологии мышления об этом же по существу писал и выдающийся французский лингвист Г.Гийом, хотя термина «функция» он не употреблял, а рассматривал «причины». Свою теорию он называл психо-систематикой.

Наш современник, один из самых известных английских ученых М.А.К.Халлидей, напротив, широко пользуется термином «функция», хотя и в несколько ином значении 3 . Его концепция функций относится к 60-м годам, но широко применяется и в настоящее время. Три основных функции языка, по Халлидею, - содержательная, межлич­ностная и текстуальная. Содержательная (ideational) функция передает то, что говорящему известно о мире; межличностная (interpersonal) функция устанавливает и под-держивает социальные отношения, т.е. эта функция может быть названа прагматической: текстуальная (textual) функция обеспечивает связность высказывания и его ситуативную релевантность. Эта теория называется функционально-ориен-тированной системной грамматикой. Три деления Халлидея хорошо сопоставляются с известным делением семиотики на семантику (отношение знаков к обозначаемому), прагматику (отношение знаков к тому, кто ими пользуется) и синтактику (отношения знаков между собой). Стоит обратить внимание на то, что в каждом из этих делений мы по существу имеем опять отношения знаков со средой: в первом случае среда - это внешний мир, во втором - участники коммуникации и в третьем - остальные компоненты системы языка.

Среда - это необязательно какая-то суперсистема высшего порядка, хотя и это возможно. Она может представлять собой и другую семиотическую систему. Например, можно рассматривать терминологическую систему во взаимодействии

с системой науки, которую она обслуживает, или систему политической лексики в среде той идеологии, которую она выражает.

Среда может создаваться и пересечением нескольких разных или более или менее близких систем. Так, система какого-либо глагольного времени функционирует и должна рассматриваться в среде других видо-временных глагольных форм и в зависимости от участвующих семантических групп глаголов.

Понятия системы, функции и среды диалектичны. Так, например, если за исходную систему принять синтаксис, то лексическая система оказывается средой, и, наоборот, для лексических групп средой могут быть релевантные для них грамматические категории (ср. создание семантического син­таксиса).

Поскольку адаптивный принцип предполагает рассмотре­ние системы в процессе ее функционирования, синхрония и диахрония неразрывно связаны. Диахрония может рассматри­ваться как среда синхронии.

Здесь уместно вернуться к концепции Г.Гийома, который писал о том, что язык одновременно является и наследием прошлого и результатом непрерывного преобразования его человеком в процессе познавательной работы. Знаки должны удовлетворять требованиям мысли. В каждый данный момент времени языковые изменения незначительны, что и позволяет изучать систему языка как условно стабильную. Язык для Гийома - динамическая векторная система систем, диахрония синхроний. В любой заданный момент времени факты языка образуют систему, но когда код становится сообщением, статика сменяется динамикой. Изменения могут происходить внутри системы, не меняя ее механизма, но могут и вызвать изменения в самом механизме системы. В этих случаях исследователь, наблюдая изменения отдельных фактов, должен сопоставлять их с историей всей абстрактной системы, с историей ее связей и корреляций. Такой подход - и с точки зрения Гийома это очень важно - позволяет не только описывать, но и объяснять факты языка. История языка должна быть историей его системы, а не отдельных фактов 4 . Большой интерес представляет замечание Гийома о том, что

изменчивость системы, изучаемая лингвистами, отличается от изменчивости, с которой имеют дело физики и которая подчиняется общим неизменным законам природы. Физик наблюдает далеко еще не полностью познанную, но устойчивую, всеобщую и неизменную систему, а система языка непрерывно меняется. Концепция Гийома не противоречит адаптивно функциональному подходу, хотя говорит он не о функциях, а о причинах изменений.

Постараемся проиллюстрировать сказанное выше о сис­теме и среде на конкретных фактах языка. Примеры можно взять из любой области: грамматики, лексики, теории контекста. Но интересно выбрать наиболее антропоцентрический, и таким мне представляется система личных местоимений. Рассмотрим ее преимущества на материале английского языка, но в сравнении с другими.

В прошлом английские личные местоимения представляли собой упорядоченное множество, каждый элемент которого характеризовался по трем дифференциальным признакам: лицо, число, падеж (адресант, адресат или кто-то третий). Затем первоначально закрытая система перестает быть закрытой. Порядок нарушился. Появился еще один признак, этикетный (гонорифический). Среда - прагматические условия межличностных отношений - сообщила местоимению 2-го л. Мн. числа в русском и французском языках гонорифическое значение (в немецком и испанском эта функция отходит к 3 л.). Интересно, что в соответствии с наблюдением Гийома (сделанным по другому поводу) формы остаются, а их функции и отношения меняются. Адаптация системы к меняющимся нормам языка идет постепенно.

Во времена Шекспира местоимение ты употребляется простыми людьми при общении между собой, в высших классах при обращении к близким, но не к незнакомым, а также при обращении к слугам. В «Двенадцатой ночи» сэр Тоби подстрекает сэра Эндрю вызвать мнимого соперника (Виолу) на дуэль и советует написать оскорбительное письмо с обращением на «ты»: «Заляпай противника чернилами. Можешь тыкнуть его разок-другой, тоже будет не худо» .

Местоимение 2 л. ед. числа попадает в среду функцио­нальных стилей и регистров, а в системе языка заменяется 2 л. множественного. Задолго до появления прагматики все, кто писал об употреблении местоимений, отмечали, что их значение и употребление зависит от главного компонента всей прагматики - ситуации 5 . В современной английской грам­матике академического типа для 2 л. ед. и мн. числа указана только одна форма you. Есть только оговорка, что форма thou сохраняется для регистра религиозного употребления, т.е. в качестве среды выступает регистр. T h ou облигаторно для обращения к Богу.

Таким образом, в систему попадает омонимия ед. и мн. числа для 2 л. Система должна самооптимизироваться при помощи контекста, что мы и наблюдаем. Речь чаще обращена к одному лицу. Поэтому особые условия контекста характе­ризуют 2 л. мн. числа. Когда обращаются ко многим людям, местоимение должно быть уточнено. В одной американской грамматике было даже указано, что you - это местоимение 2 л. ед. числа, а местоимение мн. числа - you all .

В английском языке контекстуальное уточнение выглядит так: Thank you all; (both of you; you, my friends; all of you.)

В венгерском языке русскому вы может соответствовать пять разных форм - три этикетных формы для одного собеседника и две формы для мн. числа (несколько ты и несколько вы) 6 .

Впрочем, зависимость от прагматических условий упот­ребления как от среды наблюдается и в других элементах этой микросистемы. Она проявляется прежде всего в том, что под действием прагматических стилистических требований и в условиях эмоционального обращения местоимения характе-ризуются определенными транспозициями.

Так, например, местоимение 1 л. ед. числа может замениться на we в условиях научного текста (As we showet in Chapter I ) или we может быть инклюзивным («я» и «вы») также в научном тексте с прагматическим заданием привле­чения внимания (Let us now turn to the next ...). Хорошо известно королевское we [(We are not interested in the possibilities of defeat. They do not exist (Queen Victoria)].

Про себя также можно говорить в 3 л.: The Queen is most anxious s to enlist everyone... She ... Аналогичны случаи, когда родители, разговаривая с ребенком, называют себя mother , dad dy . Наконец, то же местоимение we может транспониро-ваться во 2 л. ед. числа у постели больного: How are we feeling tod ay , then ? с подбадривающей и сочувственной функцией.

You может транспонироваться в разряд неопределенных местоимений, а референтно относиться к говорящему лицу (You never know what may happen ), причем существует некоторое стилистическое взаимодействие со средой, поскольку замена you на one в подобном случае приводит к определенному увеличению формальности высказывания.

Референцию к говорящему может получить даже фор-мально безличное it в соответствии с требованиями прагматики и этикета научного стиля в парентетических структурах типа: The resulting principles will , it is hoped , give a fair reflection of ..., где it is hoped равноценно I hope , one hopes .

Таким образом, говорящий называет себя не только местоимением 1 л. ед. числа: оно может - в зависимости от среды и ситуации общения - заменяться на любой компонент из системы, к которой принадлежит, что дает изменение прагматического значения. Система адаптируется к условиям своего функционирования в среде на основе межличностной функции и находит опору в условиях речевой среды, т.е. контекста.

Следует добавить, что, функционируя в системе других местоимений и в системе имен, которые составляют их среду, местоимения втягивают в свою сферу не только местоимения других разрядов, но и личные имена широкого значения, т.е. эта, казалось бы четко очерченная система тоже имеет полевую структуру. Личные местоимения при этом втягивают в свою систему элементы своей среды. Возможны и обратные случаи - перехода местоимений в среду, превращения их в имена например: «Пустое "вы" сердечным "ты" она, обмолвясь, заменила». В немецком языке существительное Мапп имеет обратную тенденцию транспонироваться в местоимение (man ). В подобных случаях взаимодействие системы и среды проявляется во взаимных обменах.

Подведем итоги сказанному о взаимодействии системы и среды применительно к системе личных местоимений анг­лийского языка. Вся система личных местоимений является средой для каждого из них. В этой среде содержатся определяющие его значения оппозиции и возможности замен (языковая среда). В речевой актуализации средой оказывается непосредственный контекст в пределах синтаксически связан-ных с данным местоимением слов и контекстуальных инди­каторов (речевая среда). В коммуникативном процессе средой являются ролевая структура общения, классовые, социальные, семейные и другие межличностные отношения, а также личностные качества говорящих - пол, возраст, темперамент, воспитанность (среда коммуникации). В системе кодовых норм языка средой оказываются функциональные стили и регистры, принципы вежливости, т.е. речевой этикет, а также диалек­тальные особенности (нормативная кодовая среда). Естест­венно возникает вопрос: если система, адаптируясь, изменяет свою структуру, то не перестает ли она быть сама собой? Не превращается ли она в новую систему? Принципиально эта возможность перехода количества в качество не исключена и может иметь место в истории любого языка. Но в нашем примере этого не происходит: в системе личных местоимений отражена основная и абсолютно необходимая ситуация обще­ния - говорящий, адресат и третье лицо, о котором что-то сообщается. Элементы могут в определенных условиях даже меняться местами, но сохраняются в языке. Структура меняется лишь частично.

Рассмотрев таким образом частный случай взаимодействия системы местоимений и разных видов среды, обратимся к разным пониманиям среды в существующих лингвистических теориях.

Лингвистическое истолкование понятия среды все больше привлекает к себе внимание ученых. Понятию лингвистической среды посвящена статья А.В.Бондарко 7 . Оно рассматривается и в его книге 8 . Некоторые положения вызывают желание поспорить.

Сомнения вызывает приравнивание языковых единиц к системе. А.В.Бондарко пишет: «Говоря о языковой единице как системе, мы имеем в виду целостные объекты (лексемы,

грамматические формы, синтаксические конструкции и т.п.), представляющие собой упорядоченные множества содержательных элементов (содержательные целостные единства, имеющие определенную структуру), соотнесенные с множеством элементов формального выражения» 9 . Думается, что не стоит отождествлять систему, множество, единицу и единство. Эти понятия объединены признаком целостности и действительно тоже могут рассматриваться во взаимодействии со средой, но значительно отличаются по своей структуре. Но вопрос это дискуссионный. Тем более, что математика признает и пустые множества и множества, содержащие только один элемент.

В русской и советской науке вопрос исследовался при-нительно к влиянию истории народа - носителя языка на историю языка: общественное сознание рассматривалось как среда, в которой язык функционирует и развивается. В терминоведении еще со времен Л.Успенского 10 появилось довольно много работ, где история терминологии ставится в связь с развитием соответствующей отрасли техники. Я писала об этом в 40-х годах, а в настоящее время готова докторская диссертация Л.Б.Ткачевой о терминологии в социолингвистическом освещении. Это конкретное исследование взаимодействия системы и среды 11 .

В английской науке понятие и слово «среда», как мне представляется, эквивалентно термину «контекст». Вся история науки о контексте и есть история изучения зависимости системы от среды. Кстати, современная английская лингвистика называет себя «systemic linguistics». Главным представителем ее является Халлидей. В лондонской школе Фёрт и его ученик Халлидей понимали контекст очень широко - как влияние экстралингвистической среды и контекст ситуации, а лингвистику рассматривали как системную и функциональную. Понимание системы у Фёрта тоже широкое: начиная с работ 30-х годов он проводит аналогию языковой системы с социальными системами и системами поведения (термин «антропоцентризм» им не употребляется, но используется термин «адаптация»). Фёрт постулирует лингвистические модели и системы, подверженные изменениям и адаптации и

обладающие порядком, структурой и функцией. На этом основании он считает лингвистику системной 12 .

Большое значение Фёрт придает рассмотрению частных систем, таких, например, как поле локативности или падежная система. Язык для Фёрта полисистемен. Он отрицает тезис Мейе о том, что язык единая система, где все взаимосвязано. Фёрт считает, что систем много и общей языковой суперсис­темы для него, как и для Гийома, не существует. Подход остается системным и внутри отдельных участков языка. Это связано с пониманием Фертом контекста, т.е. среды. Значение для него есть функция контекста, причем учитывается не только лингвистический, но и экстралингвистический, обще­культурный и социальный контекст. В дальнейшем эти идеи получают развитие в трудах его ученика Халлидея и исполь­зуются О.С.Ахмановой и ее учениками под названием «вер­тикальный контекст».

Вопроса о том, существует ли в языке единая суперсис­тема, мы пока касаться не будем. Рассмотрим отдельные частные подсистемы. Заметим, что онтологически каждая из таких систем может рассматриваться во взаимодействии не с одной, а с несколькими средами функционирования. Учет этих нескольких возможных сред имеет большую объясни­тельную силу. Возьмем для примера подсистемы, в названия которых входит терминоэлемент «поле». Речь идет о семан­тических полях И.Трира и Вайсгербера и о более поздних концепциях грамматико-лексических полей Е.В.Гулыги и Е.И.Шендельс 13 и функционально-семантических полей Г.С.Щура 14 . Ю.Н.Караулов в работе 1976 г. рассматривал семантическое поле как содержательный элемент языковой модели мира. Важно подчеркнуть, что границы семантического поля он считает неопределенными, размытыми 15 .

Термин «поле» для всех этих подсистем оправдан тем, что в них какая-то область человеческого опыта охватывается определенной совокупностью содержательных единиц языка. При всем различии этих подсистем у них отмечается и общее свойство, которое В.Г.Адмони назвал полевой структурой. Сущность полевой структуры состоит в том, что в поле имеется центральная часть - ядро поля, элементы которого обладают полным набором признаков, и периферия, элементы

которой обладают не всеми характерными для поля призна­ками, но могут иметь и признаки, присущие соседним полям, которые, таким образом, оказываются для них средой. Таких соседних полей может быть не одно, а несколько. Важно отметить, что подобно тому, как подсистемы могут включать элементы одного или нескольких уровней, так и взаимодей-ствующие с ними среды могут быть разноуровневыми. Для английского языка идея полевой структуры, например, полевой структуры частей речи, разработана в трудах И.П.Ивановой 16 . Подобное представление хорошо коррелирует с представлением о нечетких множествах, периферийные элементы которых тоже могут по каким-то признакам принадлежать соседним множествам.

А.В.Бондарко определяет функционально-семан-тическое поле как систему разноуровневых средств данного языка (морфологических, синтаксических, словооб-разовательных, лексических, а также комбинированных, т.е. лексико-синтаксических), объединенных на основе общности и взаимодействия их семантических функций 17 . В качестве примеров таких ФСП А.В.Бондарко приводит поля аспекту-альности, темпоральности, каузальности, локативности и др. Поля эти также взаимодействуют между собой и также могут иметь общие элементы. Например, поле аспектуальности взаимодействует с полями темпоральности. Все эти типы систем могут рассматриваться и как адаптивные, поскольку в процессе своего взаимодействия они изменяются, оптими-зируются для выполнения тех или иных новых функций.

Проблема адаптивности языковых систем и их соотношения со средой и приспособления к условиям функционирования привлекла мое внимание более десяти лет тому назад. В исследования этой темы мне помог проф. Н.Н.Буга. Наша совместная статья много позднее была опубликована в ЛГУ 18 . В настоящее время довольно хорошо известны работы об адаптивных системах Г.П.Мельникова 19 . Этот автор также видит в языке адаптирующиеся системы. Но с его точки зрения в адаптации главное - сохранение системой своихсвойств, т.е. устойчивость системы в процессе приспособления. Меня же интересует противоположная сторона процес-

са - эволюция самооптимизации системы в процессе функ­ционирования (при сохранении системы в целом).

Рассмотрение среды, в которой функционирует система, важно не само по себе, а потому, что позволяет объяснить происходящие в системе процессы. Дополняя анализ внутри­системных отношений анализом самоорганизации системы под воздействием среды (типовых контекстов, прагматических ситуаций, социальных условий и др.), мы сообщаем исследо­ванию объяснительную силу.

Современная семиотика, как уже говорилось выше, включает синтактику, семантику и прагматику. Ограничивая исследования внутрисистемными отношениями, мы остаемся в пределах синтактики. Учитывая среду, мы выходим в семантику и прагматику.

Современное устремление науки к антропоцентризму и прагматике, к ролевым отношениям и статусу участников коммуникации, к их социальным установкам, оценкам и социальной детерминированности полей коммуникации требует пристального изучения проблемы среды во всем ее многообразии. Особенно важно в этой связи изучение общности выдвигаемых понятий, установление сходства различия между новым и старым, установление того, как уже известное может дополняться новым. Наука - это тоже система, она могла бы быть адаптивной, если бы не была связана определенными постулатами. Позволю себе даже утверждение, что в квалификационных работах типа канди­датских диссертаций компетентность и знание уже сделанного другими важнее новизны (часто эфемерной). Общие тенденции в развитии науки в целом образуют среду для развития каждой отдельной дисциплины. Все усиливающаяся тендеш к антропоцентризму составляет в наше время питательную среду для многих отраслей языкознания. Так, например, применительно к выходящей теперь на первый план проблеме антропоцентризма 20 важно знать, что И.А.Бодуэн де Куртенэ показал взаимодействие языка в речевой деятельности. Показал на богатейшем фактическом материале, что языкознание должно опираться на достижения психологии и социологии, и подчеркивал принцип эгоцентризма в значении лица и времени.

В заключение остается сказать, что язык - система, редой функционирования которой является человеческое нцество, а носителем - говорящая и мыслящая человеческая ничность. Нельзя познать сам по себе язык, не обратившись i его носителю и творцу. Это положение, сформулированное Н > Н.Карауловым, а до него Гийомом, соответствует требова­нию изучать «человеческий фактор» в языке, т.е. изучать язык it связи с деятельностью и личностью человека. Гуманитарным наукам надо вернуть антропоцентризм, хотя они уже самим мшим названием нацелены на человека.

В 50-е годы наметился кризис структурной лингвистики, в чем-то сходный с кризисом сравнительно-исторического языкознания в начале XX в. Особенно очевидным он стал в науке США, где господствовал дескриптивизм. Безусловно, расширялся круг исследуемых языков, стали обнаруживаться первые успехи в области автоматизации обработки языковой информации (казавшиеся тогда значительнее, чем они были на самом деле). Однако наметился кризис метода. Детально разработанные процедуры сегментации и дистрибуции бывали полезны на определенных шагах фонологического и морфологического анализа, но для решения других проблем эти процедуры мало что давали, а альтернатив у дескриптивной лингвистики не было.

В такой ситуации, как обычно бывает в подобных случаях, наблюдались две точки зрения. Одна из них признавала закономерность сложившейся ситуации. Впоследствии Н. Хомский в начале книги «Язык и мышление» писал, что и он поначалу так думал: «Будучи студентом, я испытывал чувство тревоги по поводу того факта, что, как казалось, основные проблемы в избранной области были разрешены и единственное, что оставалось, это оттачивать и совершенствовать достаточно ясные технические приемы лингвистического анализа и применять их к более широкому языковому материалу». Конечно, далеко не все испытывали по этому поводу чувство тревоги. Многих устраивала возможность работать по установившимся стандартам (точно так же и в начале XX в. большинство компаративистов, занятых конкретными реконструкциями, просто не видели проблемы в том, что теория перестала развиваться). К тому же казалось, что те проблемы, которые еще оставались, скоро будут разрешены с помощью начинавших тогда появляться электронно-вычислительных машин.

Однако те лингвисты, у которых сохранялось «чувство тревоги», все более приходили к выводу о необходимости отойти от догм дескриптивистского подхода. К числу попыток найти ему альтернативу следует рассматривать и упоминавшуюся в предыдущей главе лингвистику универсалий, и поиски в области синтеза дескриптивизма с идеями Э. Сепира (Ч. Хоккетт, Ю. Найда и др.). Даже столь ортодоксальный дескриптивист, как З. Харрис, стремился расширить традиционную проблематику, перенеся исследования в область синтаксиса, для которой явно было недостаточно правил сегментации и дистрибуции. З. Харрис начал разрабатывать еще один класс процедур, получивший название трансформаций. Имелось в виду установление по строгим правилам отношений между формально разными синтаксическими конструкциями, имеющими в той или иной степени общее значение (активная конструкция и соответствующая ей пассивная и т. д.). Такого рода отношения было весьма трудно исследовать в рамках антименталистского подхода дескриптивизма. И, видимо, не случайно, что именно внутри данного ответвления дескриптивной лингвистики сложилась новая научная парадигма.

Ее создателем не только в США, но и за их пределами достаточно единодушно признается американский лингвист Ноам Хомский (Чомски) (р. 1928). Он был учеником З. Харриса, и первые его работы (по фонологии иврита) выполнялись в рамках дескриптивизма. Затем он вслед за своим учителем начал заниматься проблемой трансформаций и в рамках трансформационной теории выпустил свою первую книгу «Синтаксические структуры» (1957), после которой сразу получил широкую известность в своей стране и за рубежом (русский перевод издан в 1962 г. во втором выпуске «Нового в лингвистике»). Уже в этой работе, где автор еще не до конца вышел за рамки дескриптивизма, проявились принципиально новые идеи. В дальнейшем было принято считать исходной точкой появления генеративной (порождающей) лингвистики именно 1957 г., год выхода в свет «Синтаксических структур».

Принципиально новым было даже не столько обращение к проблемам синтаксиса, второстепенным для большинства дескриптивистов, сколько отход от сосредоточения на процедурах описания языка, выдвижение на первый план проблемы построения общей теории. Как уже говорилось, дескриптивисты считали языковые системы с трудом поддающимися общим правилам, универсален для них прежде всего был метод обнаружения этих систем. Не то у Н. Хомского: «Синтаксис - учение о принципах и способах построения предложений. Целью синтаксического исследования данного языка является построение грамматики, которую можно рассматривать как механизм некоторого рода, порождающий предложения этого языка. В более широком плане лингвисты стоят перед проблемой определения глубоких, фундаментальных свойств успешно действующих грамматик. Конечным результатом этих исследований должна явиться теория лингвистической структуры, в которой описательные механизмы конкретных грамматик представлялись бы и изучались абстрактно, без обращения к конкретным языкам». Начиная с этой ранней работы у Н. Хомского выделяется центральное для него понятие лингвистической теории, объясняющей свойства «языка вообще». Это понятие всегда было основополагающим для Н. Хомского при том, что конкретные свойства теории у него сильно менялись на протяжении нескольких десятилетий.

В «Синтаксических структурах» теория понималась еще достаточно узко: «Под языком мы будем понимать множество (конечное или бесконечное) предложений, каждое из которых имеет конечную длину и построено из конечного множества элементов… Основная проблема лингвистического анализа языка состоит в том, чтобы отделить грамматически правильные последовательности, которые являются предложениями языка L, от грамматически неправильных последовательностей, которые не являются предложениями языка L, и исследовать структуру грамматически правильных последовательностей. Грамматика языка L представляет собой, таким образом, своего рода механизм, порождающий все грамматически правильные последовательности L и не порождающий ни одной грамматически неправильной». Однако при этом уже делается важный шаг, резко уводивший концепцию Н. Хомского в сторону от постулатов дескриптивизма: под «грамматически правильными предложениями» понимаются предложения, «приемлемые для природного носителя данного языка». Если для З. Харриса интуиция носителя языка - лишь дополнительный критерий, в принципе нежелательный, но позволяющий сократить время исследования, то Н. Хомский ставит вопрос иначе: «Для целей настоящего рассмотрения мы можем допустить интуитивное знание грамматически правильных предложений английского языка и затем поставить вопрос: какого рода грамматика способна выполнять работу порождения этих предложений эффективным и ясным способом? Мы сталкиваемся, таким образом, с обычной задачей логического анализа некоторого интуитивного понятия, в данном случае - понятия „грамматической правильности в английском языке“ и в более широком плане „грамматической правильности“ вообще».

Итак, задача грамматики не в процедуре открытия речевых регулярностей, а в моделировании деятельности носителя языка. Важно и сосредоточение Н. Хомского на английском языке, сохранившееся и в последующих его работах и составлявшее резкий контраст со стремлением дескриптивистов к охвату все большего числа «экзотических» языков. Речь шла не об интуитивном знании носителя неизвестного или малоизвестного исследователю языка, а об интуиции самого исследователя. Снова лингвист объединялся с информантом и реабилитировалась интроспекция. Впрочем, Н. Хомский исходил из того, что на первом этапе достаточно довольно грубого выделения «определенного числа ясных случаев» несомненных предложений и несомненных «непредложений», а промежуточные случаи должна анализировать сама грамматика. Но, кстати, так обстояло дело и в традиционной лингвистике при выделении слов, частей речи и т. д. На основе интуиции выделяются несомненные слова, которые делятся на несомненные классы, а затем вводятся критерии, позволяющие анализировать не вполне ясные для интуиции случаи (правила слитного и раздельного написания не и ни, трактовка «категорий состояния» по Л. В. Щербе вроде надо и т. д.).

Как подчеркивал Н. Хомский, «множество грамматически правильных предложений не может отождествляться с какой бы то ни было совокупностью высказываний, полученной тем или иным лингвистом в его полевой работе… Грамматика отражает поведение носителя языка, который на базе своего конечного и случайного языкового опыта в состоянии произвести и понять бесконечное число новых предложений». В число грамматически правильных должны попасть не только предложения реально никогда не произносившиеся, но и вообще странные с точки зрения их семантики, хотя не нарушающие грамматические правила предложения. Н. Хомский приводит знаменитый пример Colourless green ideas sleep furiously «Безцветные зеленые идеи спят яростно». Если же изменить порядок слов Furiously sleep ideas green colourless, то мы получим столь же бессмысленное, но грамматически неправильное предложение с нарушенными правилами словопорядка. Следовательно, для выявления грамматической правильности статистические критерии непригодны. Нужны структурные критерии, вводимые, согласно Н. Хомскому, через формальное правило.

В «Синтаксических структурах» Н. Хомский еще исходил из идеи об автономности синтаксиса и его независимости его от семантики, следуя за З. Харрисом. Позднее он пересмотрел это положение.

Новый этап развития концепции Н. Хомского связан с книгами «Аспекты теории синтаксиса» (1965) и «Язык и мышление» (1968). В 1972 г. обе они были изданы по-русски. Первая книга - последовательное изложение порождающей модели, во второй Н. Хомский, почти не пользуясь формальным аппаратом, рассуждает о содержательной стороне своей теории.

Основная цель теории формулируется в «Аспектах теории синтаксиса» примерно так же, как в более ранней книге; «Работа посвящена синтаксическому компоненту порождающей грамматики, а именно правилам, которые определяют правильно построенные цепочки минимальных синтаксически функционирующих единиц… и приписывают различного рода структурную информацию как этим цепочкам, так и цепочкам, которые отклоняются от правильности в определенных отношениях». Но при этом Н. Хомский, по-прежнему претендуя на построение модели деятельности реального носителя языка, уточняет свое понимание этой деятельности, вводя важные понятия компетенции (competence) и употребления (performance).

Н. Хомский указывает: «Лингвистическая теория имеет дело, в первую очередь, с идеальным говорящим-слушающим, существующим в совершенно однородной речевой общности, который знает свой язык в совершенстве и не зависит от таких грамматически несущественных условий, как ограничения памяти, рассеянность, перемена внимания и интереса, ошибки (случайные или закономерные) в применении своего знания языка при его реальном употреблении. Мне представляется, что именно такова была позиция основателей современной общей лингвистики, и для ее пересмотра не было предложено никаких убедительных оснований…

Мы проводим фундаментальное различие между компетенцией (знанием своего языка говорящим-слушающим) и употреблением (реальным использованием языка в конкретных ситуациях). Только в идеализированном случае, описанном в предыдущем абзаце, употребление является непосредственным отражением компетенции. В действительности же оно не может непосредственно отражать компетенцию. Запись естественной речи показывает, сколь многочисленны в ней обмолвки, отклонения от правил, изменения плана в середине высказывания и т. п. Задачей лингвиста, как и ребенка, овладевающего языком, является выявить из данных употребления лежащую в их основе систему правил, которой овладел говорящий-слушающий и которую он использует в реальном употреблении… Грамматика языка стремится к тому, чтобы быть описанием компетенции, присущей идеальному говорящему-слушающему».

Разграничение компетенции и употребления имеет определенное сходство с восходящим к Ф. де Соссюру разграничениям языка и речи. И структурная лингвистика занималась выявлением «системы правил» из «данных употребления». Однако Н. Хомский, не отрицая такого сходства, указывает, что компетенция - не то же самое, что язык в соссюровском смысле: если последний - «только систематический инвентарь единиц» (точнее, единиц и отношений между ними), то компетенция динамична и представляет собой «систему порождающих процессов». Если структурная лингвистика с той или иной степенью последовательности отвлекалась от ментализма, то теория, отстаиваемая Н. Хомским, получившая в истории науки название порождающей (генеративной), «является менталистской, так как она занимается обнаружением психической реальности, лежащей в основе реального поведения».

Как указывает Н. Хомский, «полностью адекватная грамматика должна приписывать каждому из бесконечной последовательности предложений структурное описание, показывающее, как это предложение понимается идеальным говорящим-слушающим. Это традиционная проблема описательной лингвистики, и традиционные грамматики дают изобилие информации, имеющей отношение к структурным описаниям предложений. Однако при всей их очевидной ценности эти традиционные грамматики неполны в том отношении, что они оставляют невыраженными многие основные регулярности языка, для которого они созданы. Этот факт особенно ясен на уровне синтаксиса, где ни одна традиционная или структурная грамматика не идет далее классификации частных примеров и не доходит до стадии формулирования порождающих правил в сколько-нибудь значительном масштабе». Итак, нужно сохранить традиционный подход, связанный с разъяснением языковой интуиции, однако он должен быть дополнен формальным, заимствованным из математики аппаратом, позволяющим выявить строгие синтаксические правила.

Особенно важны для Н. Хомского идеи, выдвигавшиеся учеными XVII - начала XIX вв., от «Грамматики Пор-Рояля» до В. Гумбольдта включительно. Эти ученые, как отмечает Н. Хомский, особо подчеркивали «творческий» характер языка: «Существенным качеством языка является то, что он представляет средства для выражения неограниченного числа мыслей и для реагирования соответствующим образом на неограниченное количество новых ситуаций» (отметим, впрочем, что на это свойство языка обращали внимание и ученые более позднего времени, см. слова Л. В. Щербы об активности процессов говорения и понимания). Однако наука XVII–XIX вв. не имела никаких формальных средств для описания творческого характера языка. Теперь же можно «попытаться дать эксплицитную формулировку существа „творческих“ процессов языка».

Подробнее на концепциях «Грамматики Пор-Рояля» и В. Гумбольдта Н. Хомский останавливается в книге «Язык и мышление». Эта книга представляет собой издание трех лекций, прочитанных в 1967 г. в Калифорнийском университете. Каждая лекция имела заглавие «Вклад лингвистики в изучение мышления» с подзаголовками «Прошлое», «Настоящее» и «Будущее».

Уже в первой лекции Н. Хомский решительно расходится с традицией дескриптивизма и структурализма в целом, определяя лингвистику как «особую ветвь психологии познания». Оставленный в стороне большинством направлений лингвистики первой половины XX в. вопрос «Язык и мышление» вновь был поставлен в центр проблематики языкознания.

Главные объекты критики в данной книге - структурная лингвистика и бихевиористская психология (к тому времени уже преодолевавшаяся американскими психологами). Обе концепции признаются Н. Хомским «неадекватными в фундаментальном отношении». В их рамках невозможно изучать языковую компетенцию. «Умственные структуры не являются просто „тем же самым, только поболее в количественном отношении“, и качественно отличаются» от сетей и структур, разработанных в дескриптивизме и бихевиоризме. И это «связано не со степенью сложности, а, скорее, с качеством сложности». Н. Хомский отвергает сформулированную, по его мнению, Ф. де Соссюром концепцию, «согласно которой единственно правильными методами лингвистического анализа являются сегментация и классификация» и вся лингвистика сводится к моделям парадигматики и синтагматики лингвистических единиц. К тому же Ф. де Соссюр ограничивал систему языка в основном звуками и словами, исключая из нее «процессы образования предложений», что приводило к особой неразработанности синтаксиса у большинства структуралистов.

Н. Хомский, разумеется, не отрицает значения ни «замечательных успехов сравнительной индоевропеистики» XIX в., ни достижений структурной лингвистики, которая «подняла точность рассуждений о языке на совершенно новый уровень». Но для него неприемлема «убогая и совершенно неадекватная концепция языка, выраженная Уитни и Соссюром и многими другими».

Более высоко он оценивает идеи «Грамматики Пор-Рояля» и других исследований XVI–XVIII вв., которые он относит к «картезианской лингвистике» (у Н. Хомского есть даже специальная книга «Картезианская лингвистика», изданная в 1966 г.). Исторически это название не вполне точно, так как термин «картезианский» означает «связанный с учением Р. Декарта», а многие идеи об универсальных свойствах языка появились раньше. Однако главное, разумеется, не в этом. Важно, что и в философии Р. Декарта, и в теоретических рассуждениях лингвистов XVI–XVIII вв. Н. Хомский обнаружил идеи, созвучные собственным.

Универсальные грамматики типа «Грамматики Пор-Рояля» Н. Хомский оценивает как «первую действительно значительную общую теорию лингвистической структуры». В этих грамматиках «на первый план выдвигалась… проблема объяснения фактов использования языка на основе объяснительных гипотез, связанных с природой языка и, в конечном счете, с природой человеческого мышления». Н. Хомский подчеркивает, что их авторы не проявляли особого интереса к описанию конкретных фактов (что применительно к «Грамматике Пор-Рояля» не вполне верно), для них главным было построение объяснительной теории. Отмечается и интерес авторов «Грамматики Пор-Рояля» к синтаксису, нечастый для лингвистики прошлого, преимущественно сосредоточенной на фонетике и морфологии.

Н. Хомский уделяет особое внимание знаменитому анализу фразы Невидимый бог создал видимый мир в «Грамматике Пор-Рояля». По его мнению, здесь в отличие от большинства направлений лингвистики XIX и первой половины XX в. проводилось разграничение поверхностной и глубинной структур, одно из важнейших разграничений в концепции Н. Хомского. В данном примере поверхностная структура, которая «соответствует только звуковой стороне - материальному аспекту языка», представляет собой одно предложение. Однако имеется и глубинная структура, «которая прямо соответствует не звуку, а значению»; в данном примере К. Арно и А. Ланс л о выделяли три суждения - «бог невидим», «бог создал мир», «мир видим»; согласно Н. Хомскому, эти три суждения и есть в данном случае глубинная мыслительная структура. Безусловно, как уже отмечалось в главе о «Грамматике Пор-Рояля», Н. Хомский модернизирует взгляды своих предшественников, однако перекличка идей здесь несомненно есть.

Как пишет Н. Хомский, «глубинная структура соотносится с поверхностной структурой посредством некоторых мыслительных операций, в современной терминологии, посредством грамматических трансформаций». Здесь американский лингвист включил в свою теорию первоначально главный ее компонент, унаследованный от концепции З. Харриса. Далее говорится: «Каждый язык может рассматриваться как определенное отношение между звуком и значением. Следуя за теорией Пор-Рояля до ее логического завершения, мы должны сказать тогда, что грамматика языка должна содержать систему правил, характеризующую глубинные и поверхностные структуры и трансформационное отношение между ними и при этом - если она нацелена на то, чтобы охватить творческий аспект использования языка - применимую к бесконечной совокупности пар глубинных и поверхностных структур».

В связи с идеей о творческом характере языка Н. Хомский использует и близкие ему стороны концепции В. фон Гумбольдта: «Как писал Вильгельм фон Гумбольдт в 1830-х годах, говорящий использует бесконечным образом конечные средства. Его грамматика должна, следовательно, содержать конечную систему правил, которая порождает бесконечно много глубинных и поверхностных структур, связанных друг с другом соответствующим образом. Она должна также содержать правила, которые соотносят эти абстрактные структуры с определенными репрезентациями в звуке и в значении - репрезентациями, которые, предположительно, состоят из элементов, принадлежащих, соответственно, универсальной фонетике и универсальной семантике. По существу, такова концепция грамматической структуры, как она развивается и разрабатывается сегодня. Ее корни следует, очевидно, искать в той классической традиции, которую я здесь рассматриваю, и в тот период были исследованы с некоторым успехом ее основные понятия». Под «классической традицией» здесь понимается наука о языке начиная с Санчеса (Санкциуса), писавшего еще в XVI в., и кончая В. фон Гумбольдтом. Лингвистика же более позднего времени, по мнению Н. Хомского, «ограничивается анализом того, что я назвал поверхностной структурой». Такое утверждение не вполне точно: уже традиционное представление о пассивных конструкциях основывается на идее об их «глубинной» равнозначности активным. В лингвистике первой половины XX в. существовали и концепции, так или иначе развивавшие идеи авторов «Грамматики Пор-Рояля» о «трех суждениях в одном предложении»: таковы упоминавшиеся концепции «понятийных категорий» датского ученого О. Есперсена и советского языковеда И. И. Мещанинова. Тем не менее безусловно лингвистика, сосредоточенная на проблеме «Как устроен язык?», основное внимание уделяла анализу языковой формы, то есть поверхностной структуры, в терминологии Н. Хомского.

Из цитат, приведенных в предыдущем абзаце, видно и то, что Н. Хомский в работах 60-х гг. пересмотрел первоначальное игнорирование семантики. Хотя синтаксический компонент по-прежнему занимал в его теории центральное место, введение понятия глубинной структуры не могло не быть связано с семантизацией теории. Поэтому в грамматику, помимо синтаксических порождающих правил, включаются, с одной стороны, «правила репрезентации» между синтаксисом и «универсальной семантикой», с другой стороны, аналогичные правила в отношении «универсальной фонетики».

В лекции «Настоящее» Н. Хомский обсуждает современное (на 1967 г.) состояние проблемы соотношения между языком и мышлением. Здесь он подчеркивает, что «относительно природы языка, его использования и овладения им могут быть высказаны заранее лишь самые предварительные и приблизительные гипотезы». Система правил, соотносящих звук и значение, которой пользуется человек, пока недоступна прямому наблюдению, а «лингвист, строящий грамматику языка, фактически предлагает некоторую гипотезу относительно этой заложенной в человеке системы». При этом, как уже говорилось выше, лингвист старается ограничиться изучением компетенции, отвлекаясь от других факторов. Как указывает Н. Хомский, хотя и «нет оснований отказываться также от изучения взаимодействия нескольких факторов, участвующих в сложных умственных актах и лежащих в основе реального употребления, но такое изучение вряд ли может продвинуться достаточно далеко, пока нет удовлетворительного понимания каждого из этих факторов в отдельности».

В связи с этим Н. Хомский определяет условия, при которых грамматическую модель можно считать адекватной: «Грамматика, предлагаемая лингвистом, является объяснительной теорией в хорошем смысле этого термина; она дает объяснение тому факту, что (при условии упомянутой идеализации) носитель рассматриваемого языка воспринимает, интерпретирует, конструирует или использует конкретное высказывание некоторыми определенными, а не какими-то другими способами». Возможны и «объяснительные теории более глубокого характера», определяющие выбор между грамматиками. Согласно Н. Хомскому, «принципы, которые задают форму грамматики и которые определяют выбор грамматики соответствующего вида на основе определенных данных, составляют предмет, который мог бы, следуя традиционным терминам, быть назван „универсальной грамматикой“. Исследование универсальной грамматики, понимаемой таким образом, - это исследование природы человеческих интеллектуальных способностей… Универсальная грамматика, следовательно, представляет собой объяснительную теорию гораздо более глубокого характера, чем конкретная грамматика, хотя конкретная грамматика некоторого языка может также рассматриваться как объяснительная теория».

На основании сказанного выше Н. Хомский сопоставляет задачи лингвистики языка и лингвистики языков: «На практике лингвист всегда занят исследованием как универсальной, так и конкретной грамматики. Когда он строит описательную, конкретную грамматику одним, а не другим способом на основе имеющихся у него данных, он руководствуется, сознательно или нет, определенными допущениями относительно формы грамматики, и эти допущения принадлежат теории универсальной грамматики. И наоборот, формулирование им принципов универсальной грамматики должно быть обосновано изучением их следствий, когда они применяются в конкретных грамматиках. Таким образом, лингвист занимается построением объяснительных теорий на нескольких уровнях, и на каждом уровне существует ясная психологическая интерпретация для его теоретической и описательной работы. На уровне конкретной грамматики он пытается охарактеризовать знание языка, определенную познавательную систему, которая была выработана - причем, конечно, бессознательно - нормальным говорящим-слушающим. На уровне универсальной грамматики он пытается установить определенные общие свойства человеческого интеллекта».

Сам Н. Хомский на всех этапах своей деятельности занимался исключительно построением универсальных грамматик, используя в качестве материала английский язык; вопрос о разграничении универсальных свойств языка и особенностей английского языка его интересовал мало. Однако очень скоро, уже с 60-х гг., появилось большое количество порождающих грамматик конкретных языков (или их фрагментов), в том числе для таких языков, как японский, тайский, тагальский и др. При этом центральным и с трудом поддающимся решению вопросом в этих грамматиках оказался вопрос о том, какие явления того или иного языка следует относить к глубинной структуре, а какие считать лишь поверхностными. Ожесточенные споры на этот счет не давали однозначного результата, однако в их ходе были по-новому или вообще впервые описаны многие явления конкретных языков, в том числе семантические, и впервые объектом систематического внимания лингвистов стало то, что Л. В. Щерба называл «отрицательным языковым материалом»: изучали не только как можно сказать, но и как нельзя сказать.

В главе «Будущее» Н. Хомский вновь возвращается к вопросу об отличии своей концепции от структурализма и бихевиоризма. Для него неприемлем «воинствующий антипсихологизм», свойственный в 20- 50-е гг. XX в. не только лингвистике, но и самой психологии, которая вместо мышления изучала поведение человека. По мнению Н. Хомского, «это подобно тому, как если бы естественные науки должны были именоваться „науками о снятии показаний с измерительных приборов“». Доведя такой подход до предела, бихевиористская психология и дескриптивная лингвистика заложили «основу для весьма убедительной демонстрации неадекватности любого такого подхода к проблемам мышления».

Научный подход к изучению человека должен быть иным, и важнейшую роль в нем играет лингвистика: «Внимание к языку будет оставаться центральным моментом в исследовании человеческой природы, как это было и в прошлом. Любой, кто занимается изучением человеческой природы и человеческих способностей, должен так или иначе принять во внимание тот факт, что все нормальные человеческие индивиды усваивают язык, в то время как усвоение даже его самых элементарных зачатков является совершенно недоступным для человекообразной обезьяны, разумной в других отношениях». Н. Хомский подробно останавливается на вопросе о различии между человеческим языком и «языками» животных и приходит к выводу о том, что это принципиально различные явления.

Поскольку язык - «уникальный человеческий дар», изучать его нужно особым образом, исходя из принципов, выделявшихся еще В. фон Гумбольдтом: «язык в гумбольдтовском смысле» следует определять как «систему, где законы порождения фиксированы и инвариантны, но сфера и специфический способ их применения остаются совершенно неограниченными». В каждой такой грамматике есть особые правила, специфические для конкретного языка, и единые универсальные правила. К числу последних относятся, в частности, «принципы, которые различают глубинную и поверхностную структуру».

Принципы, определяющие владение человека языком, по мнению Н. Хомского, могут быть применимы и к другим областям человеческой жизни от «теории человеческих действий» до мифологии, искусства и т. д. Однако пока это проблемы будущего, не поддающиеся изучению в той степени, в которой поддается ему язык, для которого уже можно строить математические модели. В целом вопрос «распространения понятий лингвистической структуры на другие системы познания» следует считать открытым.

Н. Хомский связывает проблемы языка с более широкими проблемами человеческого знания, где также центральным является понятие компетенции. В связи с этим он возвращается к сформулированной еще Р. Декартом концепции о врожденности мыслительных структур, в том числе языковой компетенции: «Мы должны постулировать врожденную структуру, которая достаточно содержательна, чтобы объяснить несоответствие между опытом и знанием, структуру, которая может объяснить построение эмпирически обоснованных порождающих грамматик при заданных ограничениях времени и доступа к данным. В то же время эта постулируемая врожденная умственная структура не должна быть настолько содержательной и ограничивающей, чтобы исключить определенные известные языки». Врожденность структур, по мнению Н. Хомского, объясняет, в частности, тот факт, что владение языком в основном независимо от умственных способностей человека.

Конечно, врожденность языковых структур не означает полной «запрограммированности» человека: «Грамматика языка должна быть открыта ребенком на основании данных, предоставленных в его распоряжение… Язык „изобретается заново“ каждый раз, когда им овладевают». В результате «взаимодействия организма с его окружением» среди возможных структур отбираются те, которые составляют специфику того или иного конкретного языка. Отметим, что здесь единственный раз Н. Хомский как-то вспоминает о коллективном функционировании языка, которое сводится лишь к взаимодействию индивида с окружением. Концепция о коллективном характере языка в структурализме (свойственная, правда, европейскому структурализму более, чем американскому) сменилась у Н. Хомского рассмотрением компетенции как индивидуального явления; вопросы же функционирования языка в обществе, речевого взаимодействия, диалога и т. д., специально не рассматриваемые Н. Хомским, попадают в сферу употребления, находящуюся вне объекта порождающей грамматики. Если вспомнить терминологию книги «Марксизм и философия языка», Н. Хомский, возрождая идеи В. фон Гумбольдта, вернулся к «индивидуалистическому субъективизму».

Концепция о врожденности познавательных, в частности, языковых структур вызвала ожесточенные дискуссии у лингвистов, психологов, философов и многими не была принята. В то же время сам Н. Хомский подчеркивал, что исследование овладения ребенка языком (как и мыслительными структурами в целом) - дело будущего; в настоящее же время можно говорить лишь о самых общих принципах и схемах.

В книге говорится также о нерешенных общих вопросах психологии и лингвистики, в частности, об изучении биологических основ человеческого языка. Подводя итоги, Н. Хомский пишет: «Я старался обосновать мысль о том, что исследование языка вполне может, как и предполагалось традицией, предложить весьма благоприятную перспективу для изучения умственных процессов человека. Творческий аспект использования языка, будучи исследован с должной тщательностью и вниманием к фактам, показывает, что распространенные сейчас понятия привычки и обобщения как факторов, определяющих поведение или знание, являются совершенно неадекватными. Абстрактность языковой структуры подтверждает это заключение, и она, далее, наводит на мысль, что как в восприятии, так и в овладении знанием мышление играет активную роль в определении характера усваиваемого знания. Эмпирическое исследование языковых универсалий привело к формулированию весьма ограничивающих и, я думаю, довольно правдоподобных гипотез, касающихся возможного разнообразия человеческих языков, гипотез, которые являются вкладом в попытку разработать такую теорию усвоения знания, которая отводит должное место внутренней умственной деятельности. Мне кажется, что, следовательно, изучение языка должно занять центральное место в общей психологии». При этом однако слишком многое еще остается неясным. В частности, Н. Хомский вполне справедливо отмечал: «Исследование универсальной семантики, играющее, конечно, решающую роль в полном исследовании языковой структуры, лишь едва-едва продвинулось вперед со времени средневековья».

Концепция Н. Хомского развивается уже более тридцати лет и испытала множество изменений и модификаций; по-видимому, этот процесс далеко не завершен (при том, что научные интересы ученого далеко не исчерпываются лингвистикой: Н. Хомский известен также как социолог, отличающийся левыми взглядами). В частности, он постепенно вовсе отказался от занимавших первоначально очень большое место в концепции трансформационных правил. Также достаточно разнообразны идеи и методы сложившихся за три с лишним десятилетия школ и направлений внутри генеративной лингвистики. Тем не менее после так называемой «хомскианской революции» развитие лингвистики как в США, так и (хотя и в несколько меньшей степени) в других странах стало существенно иным по сравнению с предшествующим периодом.

В США работы генеративистского направления, перенявшие не только теоретические идеи, но и особенности формального аппарата Н. Хомского, уже ко второй половине 60-х гг. стали преобладающими. Подобного рода книги и статьи стали в довольно большом количестве появляться и в странах Западной Европы, в Японии и в ряде других стран; это в значительной степени привело к нивелировке различий между национальными школами языкознания (тем более что генеративистские работы очень часто пишутся на английском языке независимо от гражданства и родного языка того или иного автора). Такое положение дел во многом сохраняется до настоящего времени.

Однако влияние «хомскианской революции» оказалось еще более значительным и не сводится только к написанию работ в хомскианском духе. Пример - развитие лингвистики в нашей стране. В СССР в силу ряда причин не получили распространения исследования, выполненные непосредственно в рамках модели Н. Хомского. Однако в более широком смысле и здесь можно говорить о становлении генеративизма начиная с 60-х гг. Наиболее заметным ответвлением новой лингвистической парадигмы стала так называемая модель «смысл текст», разрабатывавшаяся в 60-70-е гг. И. А. Мельчуком и др. В этой модели вовсе не использовался хомскианекий формальный аппарат, трактовка многих проблем языка была совершенно независимой от Н. Хомского и других американских генеративистов, в значительном числе случаев создатели модели развивали традиции русской и советской лингвистики. И тем не менее общий подход был именно генеративистским, а не структуралистским.

В книге «Опыт теории лингвистических моделей смысл текст» (1974) И. А. Мельчук писал: «Язык рассматривается нами как определенное соответствие между смыслами и текстами… плюс некоторый механизм, „реализующий“ это соответствие в виде конкретной процедуры, т. е. выполняющий переход от смыслов к текстам и обратно». И далее: «Это соответствие между смыслами и текстами (вместе с механизмом, обеспечивающим процедуру перехода от смыслов к текстам и обратно) мы и предлагаем считать моделью языка и представлять себе в виде некоторого преобразователя „смысл текст“, закодированного в мозгу носителей».

Если структурализм, как правило, был сосредоточен на решении проблемы «Как устроен язык?», стремился рассматривать свой объект извне, ограничиваясь лишь анализом наблюдаемых фактов, пытался резко отграничить лингвистическую проблематику от нелингвистической, то генеративизм (в широком смысле этого термина) во многом вернулся на более высоком уровне к изучению временно оставленных на предыдущем этапе развития лингвистики проблем. Недаром Н. Хомский так подчеркивал сходство своих идей с идеями А. Арно, К. Лансло и В. фон Гумбольдта. В центр внимания была поставлена проблема «Как функционирует язык?», вновь стали разрабатываться вопросы связи языка и мышления, были реабилитированы интроспекция и языковая интуиция (на практике, впрочем, никогда не отбрасывавшаяся совсем), снова наука о языке стала осознанно антропоцентричной, усилилась тенденция к установлению связей между лингвистикой и смежными дисциплинами, в частности, психологией.

В ряде случаев генеративизм пересмотрел принципы, на которых основывалась не только структурная лингвистика, но и лингвистика более раннего времени. Уже говорилось о том, что с самого начала европейской лингвистической традиции и до структурализма включительно анализ преобладал над синтезом, языковеды в основном стояли на позиции слушающего, а не говорящего. Синтетический подход, идущий от смысла к тексту, получил развитие лишь у индийцев, прежде всего в грамматике Панини. Лишь в генеративной лингвистике такая задача была впервые за два с лишним тысячелетия четко поставлена. С этим определенным образом связано и построение грамматики в виде множества правил, применимых в определенном порядке. Так построена грамматика Панини и так же (явно без непосредственного влияния Панини) стали строиться грамматики Н. Хомского и его последователей. Наряду с привычным типом грамматики, которая выделяет из текста языковые единицы и классифицирует их, сложился новый вид грамматического описания, также имеющий параллели с индийской традицией. Например, в предисловии А. Е. Кибрика к грамматике арчинского языка (Дагестан) о таком описании сказано: «Динамическое описание является действующей моделью языка, которая устанавливает соответствие между смыслом и реально наблюдаемой формой высказывания (или между максимально приближенными к ним, заменяющими их искусственными объектами)».

Еще одна новая черта генеративизма по сравнению с предшествующими парадигмами состоит в переносе центра внимания с фонетики (фонологии) и морфологии, в изучении которых добились наибольших успехов ученые начиная с александрийцев и кончая структуралистами, на синтаксис и семантику, долгое время изученные гораздо слабее. Причем если в раннем генеративизме, в частности, в вышеупомянутых работах Н. Хомского центральным объектом исследования был синтаксис, то постепенно все более ведущим стало изучение семантики. Языковое значение с очень большим трудом поддавалось изучению в дегенеративной лингвистике, и лишь в последние десятилетия лингвисты начинали всерьез продвигаться в изучении языкового значения; в частности, активно развиваются семантические исследования в нашей стране.

После работ Н. Хомского в развитии лингвистики были сняты многие методологические ограничения. А это в свою очередь дало возможность в дальнейшем снять и те ограничения, которые имели место у самого Н. Хомского. Это заметно и в отношении переноса основного внимания на семантические исследования. Это проявилось и в развитии исследований, связанных с общественным функционированием языка (как говорилось выше, совсем не интересовавших Н. Хомского). В последние десятилетия в рамках генеративной лингвистики начали рассматриваться вопросы, связанные с коммуникативным аспектом языка, с проблемой диалога и т. д. Именно с 60-х гг. активно начала развиваться и социолингвистика, до того после пионерских работ Е. Д. Поливанова и др. находившаяся на явной периферии науки. Наконец, после сосредоточения на универсальных процедурах и на английских примерах, свойственного раннему генеративизму, вновь, уже на новом уровне лингвисты обратились к анализу фактов разнообразных языков.

Разумеется, все сказанное никак не означает того, что генеративный подход разрешил все нерешенные проблемы. Наоборот, уже достаточно давно выявились методологические ограничения, свойственные генеративизму (так же, как имелись ограничения и у предшествовавших ему компаративного и структурного методов). Сейчас уже нередко говорят и о кризисе генеративизма. Однако говорить о том, что генеративизм уже стал достоянием истории, по-видимому, рано. Также безусловно генеративизм не привел к прекращению компаративных и структурных исследований, которые также составляют значительную часть написанных за последние десятилетия ценных лингвистических работ.

Наука о языке находится в постоянном развитии. Обо многих процессах последних двух-трех десятилетий пока еще рано говорить в историческом плане.

Литература

Звегинцев В. А Предисловие // Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М., 1972.

Звегинцев В. А. Предисловие // Хомский Н. Язык и мышление. М., 1972.