Эта книга - моя попытка кратко изложить историю всех людей, живших на планете за последние тринадцать тысяч лет. Я решил написать ее, чтобы ответить на следующий во­прос: «Почему на разных континентах история развивалась так неодинаково?». Возможно, этот вопрос заставит вас насторожиться и подумать, что вам в руки попал очередной расист­ский трактат. Если так, будьте спокойны - моя книга не из их числа; как станет видно в дальнейшем, для ответа на мой вопрос мне даже не понадобится говорить об отличиях между расами. Моей главной целью было дойти до предельных оснований, проследить цепь исторической причинности на максимальное расстояние в глубь времен.

Авторы, которые берутся за изложение всемирной истории, как правило, сужают свой предмет до письменных обществ, населявших Евразию и Северную Африку. Коренным обществам остальных частей мира - субсахарской Африки, Северной и Южной Америки, архипелагов Юго-Восточной Азии, Австралии, Новой Гвинеи, островов Тихого океана - уделяется лишь незначительное внимание, чаще всего к тому же ограничивающееся событиями, происходившими с ними на позднейших этапах истории, то есть после того, как они были открыты и покорены западноевропейцами. Даже внутри Евразии история западной части континента освещается гораздо подробнее, чем история Китая, Индии, Японии, тропической Юго-Восточной Азии и других обществ Востока. История до изобретения письменности - то есть примерно до начала III тысячелетия до н. э. - также излагается сравнительно бегло, несмотря на то, что она составляет 99,9% всего пятимиллионолетнего срока пребывания человека на Земле.

Подобная узконаправленность историографии имеет три недостатка. Во-первых, интерес к другим народам, то есть народам, проживающим не в Западной Евразии, сегодня по вполне понятным причинам становится все более массовым. Вполне понятным, потому что эти «другие» народы преобладают в населении земного шара и представляют подавля­ющее большинство существующих этнических, культурных и языковых групп. Некоторые из стран за пределами Западной Евразии уже вошли - а некоторым вот-вот предстоит войти - в число наиболее экономически и политически могущественных держав мира.

Во-вторых, даже тот, кого в первую очередь интересуют причины формирования современного мироустройства, не продвинется слишком далеко, если ограничится событиями, произошедшими со времени появления письменности. Ошибочно думать, что до 3000 г. до н. э. народы разных континентов в среднем находились на одинаковом уровне развития и только изобретение письменности в Западной Евразии спровоцировало исторический рывок ее популяции, преобразивший также все остальные области человеческой деятельности. Уже к 3000 г. до н. э. у некоторого числа евразийских и североафриканских народов в зародыше существовали не только письменная культура, но и централизованное государственное управление, города, были широко распространены металлические оружие и орудия труда; они использовали одомашненных животных в качестве транспорта, тягловой силы и источника механической энергии, а также полагались на земледелие и животноводство как на основной источник пропитания. На большей части других континентов в тот период не существовало ничего подобного; какие-то, но не все из этих изобретений позже независимо возникли в обоих Америках и в субсахарской Африке - и то лишь на протяжении пяти последующих тысячелетий, а коренному населению Австралии так никогда и не довелось прийти к ним самостоятельно. Эти факты сами по себе должны были бы стать указанием на то, что корни западноевразийского господства в современном мире прорастают далеко в дописьменное прошлое. (Под западноевразийским господством я имею в виду доминирующую роль в мире как обществ самой Западной Евразии, так и обществ, сформированных выходцами из Западной Евразии на других континентах.)

В-третьих, история, фокусирующаяся на западноевразий­ских обществах, совершенно игнорирует один важный и очевидный вопрос. Почему именно эти общества достигли столь непропорционального могущества и ушли столь далеко вперед по пути инноваций? Отвечать на него принято, ссылаясь на такие очевидные факторы, как подъем капитализма, меркантилизма, эмпирического естествознания, развитие техники, а также на болезнетворные микробы, уничтожавшие народы других континентов, когда те вступали в контакт с пришельцами из Западной Евразии. Но почему все эти факторы доминирования возникли именно в Западной Евразии, а в других частях мира либо не возникли вовсе, либо присутствовали лишь в незначительной степени?

Эти факторы относятся к разряду ближайших, но не исходных причин. Почему капитализм не появился в доколумбовой Мексике, меркантилизм - в субсахарской Африке, исследовательская наука - в Китае, а болезнетворные микробы - в аборигенной Австралии? Если в ответ приводят индивидуальные факторы локальной культуры - например, в Китае научно-исследовательская деятельность была подавлена влиянием конфуцианства, а в Западной Евразии ее стимулировали грече­ская и иудео-христианская традиции, - то можно снова констатировать непонимание необходимости установить исходные причины, то есть объяснить, почему традиция конфуцианства зародилась не в Западной Евразии, а иудео-христианская этика - не в Китае. Я уж не говорю о том, что такой ответ оставляет совершенно необъясненным факт технологического превосходства конфуцианского Китая над Западной Европой в период, продолжавшийся приблизительно до 1400 г. н. э.

Сосредоточив внимание исключительно на западноевразийских обществах, невозможно понять даже их самих. Поскольку интереснее всего выяснить, в чем их отличительные черты, нам не обойтись без понимания обществ, от которых они отличаются, - только тогда мы сможем поместить общества Западной Евразии в более широкий контекст.

Возможно, кому-то из читателей покажется, что я ударяюсь в крайность, противоположную традиционной историо­графии, а именно уделяю слишком мало внимания Западной Евразии за счет остальных частей мира. Здесь я бы возразил, что остальные части мира - очень полезное пособие для историка хотя бы потому, что, несмотря на ограниченное географическое пространство, в них иногда уживается великое многообразие обществ. Другие читатели, я допускаю, согласятся с мнением одного из рецензентов этой книги. В слегка укоризненном тоне он заметил, что я, видимо, смотрю на всемирную историю как на луковицу, в которой современный мир образует лишь наружную оболочку и слои которой следует очищать, чтобы добраться до исторической истины. Но ведь история и есть такая луковица! К тому же снимать ее слои - занятие, не только исключительно увлекательное, но и имеющее огромную важность для сегодняшнего дня, когда мы стараемся усвоить уроки нашего прошлого для нашего будущего.

Эсе, Кариниге, Омваи, Парану, Сауакари, Вивору и всем остальным моим друзьям и учителям с Новой Гвинеи, умеющим жить в трудных природных условиях.

Джаред Даймонд (р. 1937) – знаменитый американский биолог, антрополог и писатель, лауреат Пулитцеровской премии, автор мировых бестселлеров «Третий шимпанзе», «Почему нам так нравится секс» и «Коллапс».

Guns, Germs, and Steel:

The Fates of Human Societies

Перевод с английского M. Колопотина

Серийное оформление и дизайн обложки В. Воронина

© Jared Diamond, 1997, 2003, 2005

От редактора

В 1972 году в Новой Гвинее Джаред Даймонд прогуливался по берегу моря с местным политиком по имени Яли, и тот спросил его: “Почему вы, белые, накопили столько карго и привезли его в Новую Гвинею, а у нас, черных, своего карго было так мало?” – именно вопрос Яли и стал побудительным мотивом к написанию этой книги.

В Новой Гвинее “карго” – это обобщенное название всех благ белой цивилизации, иными словами, тех самых ружей и стали, которые Даймонд вынес в заглавие, да еще, пожалуй, кока-колы. Многие местные жители считали, что карго присылают их предки, которых белые умасливают с помощью колдовских ритуалов; эти верования называются карго-культами. Последователи карго-культов строили фальшивые взлетные полосы, авиадиспетчерские будки и надевали на голову муляжи наушников – чтобы приманить к себе карго.

Эта история интересна тем, что Яли (вполне историческая личность) был под старость пророком местного карго-культа, хотя и не ясно, насколько сам в него верил. Но в любом случае, сложно отделаться от мысли, что будь я на месте Даймонда, я бы ответил на вопрос островитянина что-нибудь необязательное вроде: “наушники надо делать из ротанга, а не из бамбука”. Будь на его месте волонтер из Красного Креста, он мог бы сказать, что в несправедливом распределении карго виноваты транснациональные корпорации. А Даймонд думал 25 лет, читал книги по палеоэкологии, археологии, компартивистике и биологии домашних животных, а потом написал “Ружья, микробы и сталь”.

Джаред Даймонд принадлежит к породе людей, которых довольно много было в девятнадцатом веке, но сейчас, к сожалению, уже почти не осталось. Он больше тридцати лет изучал птиц на Новой Гвинее и Соломоновых островах, написал несчетное число орнитологических статей и монументальную монографию “Птицы Меланезии” в соавторстве с великим эволюционистом Эрнстом Майром. Он учился в Гарварде, защитил диссертацию в Кембридже и уже много лет служит профессором географии в калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Он проектирует заповедники (и входит в правление Всемирного фонда дикой природы – WWF), печатает статьи про кровную месть в журнале “New Yorker” и говорит на нескольких языках – в том числе на новогвинейском форе и индонезийском.

Помимо этого своего opus magnum, Даймонд написал еще две книги, так или иначе посвященных истории. Не переведенный еще на русский “Третий шимпанзе” описывает первые несколько миллионов лет истории человека. Там Даймонд, признав отличия человека от шимпанзе достаточно незначительными, чтобы объединить эти виды в один род, задается вопросом: почему из всех живых существ именно третий (после обыкновенного и карликового) шимпанзе стал повелевать миром? “Ружья, микробы и сталь” представляют собой попытку создать “краткую историю всех людей за последние 13 тысяч лет”: на сей раз Даймонд сравнивает разные человеческие общества по степени их успешности. Почему, спрашивает он, европейцы, вооруженные огнестрельным оружием, стальными мечами и эпидемическими болезнями, покорили практически весь мир, в то время как империя инков не знала даже колеса, а австралийские аборигены вплоть до XIX века вообще оставались охотниками-собирателями? Наконец, в “Коллапсе” Даймонд рассматривает причины гибели человеческих обществ – особенно тех, которые происходили по их собственной вине, без воздействия извне. Вместе три книги охватывают период времени от возникновения человека до его вероятного вымирания (которого, впрочем, согласно Даймонду мы вполне сможем избежать).

Даже если не брать в расчет прочих книг, “история всех людей за последние 13 тысяч лет” сама по себе способна вызвать некоторую настороженность. В истории как нигде грандиозность авторского замысла часто служит отягчающим обстоятельством. Особенно для русского читателя, хорошо понимающего, что бывает, когда математик (или даже географ) направляет весь свой энтузиазм на создание всеобъемлющей исторической теории. Потому стоит сразу оговориться, что Даймонд не ставит своей целью борьбу с традиционной исторической наукой – напротив, он относится к ней самым бережным образом.

Ружья, микробы и сталь, то есть технологическое превосходство и устойчивость к эпидемическим заболеваниям, были непосредственными факторами, обеспечившими “евразийское господство” по всему миру. Однако этого объяснения явно недостаточно. Ведь ружья, стальные мечи и суда, позволявшие пересечь океан, почему-то появились именно у конкистадоров, а не у индейцев или бушменов. И именно в конкистадорах жили возбудители оспы, туберкулеза и холеры. Иными словами, уже задолго до великих географических открытий общества разных частей света значительно различались. Чтобы объяснить, как накапливались эти различия, Даймонд выстраивает цепочку причинно-следственных связей, в начале которой лежит возникновение сельского хозяйства.

Успешные завоевания требуют развитых технологий и централизованной политической власти. Людей, создающих новые технологии и осуществляющих управление (в терминологии Даймонда – клептократов), необходимо кормить, следовательно, необходимо уметь создавать и хранить излишки пищи. Кроме того, сама по себе политическая централизация может происходить только при высокой плотности населения, возможной опять же только при производстве продовольствия. Для производства продовольствия нужны эффективные сельскохозяйственные культуры и скот, предоставляющий пищу и тягловую силу для обработки полей. Скот также служит источником эпидемических заболеваний, поставляя своих возбудителей в оседлые человеческие популяции, способные в течение многих эпидемий выработать какой-то иммунитет к привычным болезням.

Сельскохозяйственные культуры и скот появляются в первую очередь там, где есть пригодные для одомашнивания дикие виды. Пригодные для доместикации виды распространены очень неравномерно и, как дотошно показывает Даймонд, наиболее обильны в Евразии. Кроме того, именно в Евразии, вытянутой в широтном направлении, одомашненные животные и растения особенно легко распространялись благодаря сравнительно меньшей изменчивости климата. Иными словами, решающую роль в успехе человеческих обществ играют стартовые условия, многократно усиленные за счет циклов обратной положительной связи (так, если вкратце, описываются 13 тысяч лет истории всех людей).

Позицию Даймонда часто описывают обидным словосочетанием “географический детерминизм”, но это не вполне справедливо. Во-первых, как показывает Даймонд, даже при неравенстве условий люди сами нередко становятся причиной собственных будущих неудач. Так, например, в Америке 13 тысяч лет назад, вероятно, были животные, пригодные для доместикации, но они были выбиты первыми пришедшими туда людьми. В результате индейцы освоили верховую езду только тогда, когда испанцы привезли в Америку лошадей, – но было уже поздно. Во-вторых, географический детерминизм неявным образом предполагает, что люди пассивны и прогресс происходит почти что сам по себе – стоит только оказаться в нужном месте, и можно не волноваться о будущем. На самом же деле, и с этим приятно соглашаться, читая “Ружья, микробы и сталь”, человеческую историю делали люди невероятно любознательные и трудолюбивые. И к примитивным обществам это относится даже в большей степени, чем к развитым: если кого-то не одомашнили, значит, его просто нельзя было одомашнить; если что-то не научились употреблять в пищу, значит, оно просто несъедобно. А гипотезу о том, что они “просто не догадались”, как убедительно показывает Даймонд, практически всегда можно отбросить за несостоятельностью.

Очень характерная особенность “Ружей…” состоит в том, что в тексте практически отсутствуют имена. Это не случайно: основные достижения человечества, даже если они связаны с именем конкретного человека, случились в бесписьменную эпоху или в бесписьменных обществах. Трудно сомневаться, что доместикация лошади несравненно более значимое историческое событие, чем битва на Куликовом поле, однако сколько людей с точностью до года знает дату второго из них, и сколько сможет назвать тысячелетие, когда случилось первое?.. Вот еще одно неожиданное достоинство книги – ее можно читать как каталог человеческих достижений, в котором, в отличие от учебника истории отечества, правильно масштабированная временная шкала. Даймонд делает не первую, но необыкновенно увлекательную попытку описать “макроисторию” и уже за это заслуживает всяческих похвал: бесписьменные общества занимают куда меньше места в популярной культуре, чем они того заслуживают. Возможно, благодаря “Ружьям, микробам и стали” в учебниках истории появится наконец глава про головокружительную австронезийскую экспансию, освоение важнейших сельскохозяйственных культур и другие эпохальные события бесписьменной эры. И учебники истории станут от этого чуть-чуть интереснее и точнее.

Андрей Бабицкий, Москва , 2009

Эта книга – моя попытка кратко изложить историю всех людей, живших на планете за последние тринадцать тысяч лет. Я решил написать ее, чтобы ответить на следующий вопрос: “Почему на разных континентах история развивалась так неодинаково?”. Возможно, этот вопрос заставит вас насторожиться и подумать, что вам в руки попал очередной расистский трактат. Если так, будьте спокойны – моя книга не из их числа; как станет видно в дальнейшем, для ответа на мой вопрос мне даже не понадобится говорить об отличиях между расами. Моей главной целью было дойти до предельных оснований, проследить цепь исторической причинности на максимальное расстояние в глубь времен.

Авторы, которые берутся за изложение всемирной истории, как правило, сужают свой предмет до письменных обществ, населявших Евразию и Северную Африку. Коренным обществам остальных частей мира – Африки к югу от Сахары, Северной и Южной Америки, архипелагов Юго-Восточной Азии, Австралии, Новой Гвинеи, островов Тихого океана – уделяется лишь незначительное внимание, и в основном тем событиям, которые происходили с ними на позднейших этапах истории, то есть после того, как они были открыты и покорены европейцами. Даже внутри Евразии история западной части континента освещается гораздо подробнее, чем история Китая, Индии, Японии, тропической Юго-Восточной Азии и других обществ Востока. История до изобретения письменности – то есть примерно до начала III тысячелетия до н. э. – также излагается сравнительно бегло, несмотря на то что она составляет 99,9 % всего пятимиллионолетнего срока пребывания человека на Земле.

Подобная узконаправленность историографии имеет три недостатка. Во-первых, интерес к другим народам, то есть народам, проживающим не в Западной Евразии, сегодня по вполне понятным причинам становится все более массовым. Понятным, потому что эти “другие” народы преобладают в населении земного шара и представляют подавляющее большинство существующих этнических, культурных и языковых групп. Некоторые из стран за пределами Западной Евразии уже вошли – а другим вот-вот предстоит войти – в число наиболее экономически и политически могущественных держав мира.

Во-вторых, даже тот, кого в первую очередь интересуют причины формирования современного мироустройства, не продвинется слишком далеко, если ограничится событиями, произошедшими со времени появления письменности. Ошибочно думать, что до 3000 г. до н. э. народы разных континентов в среднем находились на одинаковом уровне развития и только изобретение письменности в Западной Евразии спровоцировало исторический рывок ее популяции, преобразивший также все остальные области человеческой деятельности. Уже к 3000 г. до н. э. у некоторого числа евразийских и североафриканских народов существовали не только зачатки письменной культуры, но и централизованное государственное управление, города, были широко распространены металлическое оружие и орудия труда; эти народы использовали одомашненных животных в качестве транспорта, тягловой силы и источника механической энергии, а также полагались на земледелие и животноводство как на основной источник пропитания. На большей части других континентов в тот период не существовало ничего подобного; какие-то, но не все из этих изобретений позже независимо возникли в обеих Америках и в Африке к югу от Сахары – и то лишь на протяжении пяти последующих тысячелетий, а коренному населению Австралии так никогда и не довелось прийти к ним самостоятельно. Эти факты сами по себе должны были бы послужить свидетельством того, что корни западноевразийского господства в современном мире прорастают далеко в дописьменное прошлое. (Под западноевразийским господством я имею в виду доминирующую роль в мире как обществ самой Западной Евразии, так и обществ, сформированных выходцами из Западной Евразии на других континентах.)

В-третьих, история, фокусирующаяся на западноевразийских обществах, совершенно игнорирует один важный и очевидный вопрос. Почему именно эти общества достигли столь непропорционального могущества и ушли столь далеко вперед по пути инноваций? Отвечать на него принято, ссылаясь на такие непосредственные факторы, как подъем капитализма, меркантилизма, эмпирического естествознания, развитие техники, а также на болезнетворные микробы, уничтожавшие народы других континентов, когда те вступали в контакт с пришельцами из Западной Евразии. Но почему все эти факторы доминирования возникли именно в Западной Евразии, а в других частях мира либо не возникли вовсе, либо присутствовали лишь в незначительной степени?

Эти факторы относятся к разряду ближайших, но не исходных причин. Почему капитализм не появился в доколумбовой Мексике, меркантилизм – в субсахарской Африке, исследовательская наука – в Китае, продвинутые технологии – в Северной Америке, а болезнетворные микробы – в аборигенной Австралии? Если в ответ приводят индивидуальные факторы локальной культуры – например, в Китае научно-исследовательская деятельность была подавлена влиянием конфуцианства, а в Западной Евразии ее стимулировали греческая и иудео-христианская традиции, – то можно снова констатировать непонимание необходимости установить исходные причины, то есть объяснить, почему традиция конфуцианства зародилась не в Западной Евразии, а иудео-христианская этика – не в Китае. Я уж не говорю о том, что такой ответ оставляет без объяснения факт технологического превосходства конфуцианского Китая над Западной Европой в период, продолжавшийся приблизительно до 1400 г. н. э.

Сосредоточив внимание исключительно на западноевразийских обществах, невозможно понять даже их самих. Поскольку интереснее всего выяснить, в чем их отличительные черты, нам не обойтись без понимания обществ, от которых они отличаются, – только тогда мы сможем поместить общества Западной Евразии в более широкий контекст.

Возможно, кому-то из читателей покажется, что я ударяюсь в крайность, противоположную традиционной историографии, а именно уделяю слишком мало внимания Западной Евразии за счет остальных частей мира. Здесь я бы возразил, что остальные части мира – очень полезное пособие для историка хотя бы потому, что, несмотря на ограниченное географическое пространство, в них иногда уживается великое многообразие обществ. Другие читатели, я допускаю, согласятся с мнением одного из рецензентов этой книги. В слегка укоризненном тоне он заметил, что я, видимо, смотрю на всемирную историю как на луковицу, в которой современный мир образует лишь наружную оболочку и слои которой следует очищать, чтобы добраться до исторической истины. Но ведь история и есть такая луковица! К тому же снимать ее слои – занятие не только исключительно увлекательное, но и имеющее огромную важность для сегодняшнего дня, когда мы стараемся усвоить уроки нашего прошлого для нашего будущего.

Пролог
Вопрос Яли

Всем нам хорошо известно, что история народов, населяющих разные части земного шара, протекала очень неодинаково. За тринадцать тысяч лет, минувших с конца последнего оледенения, в некоторых частях мира развились индустриальные общества, владеющие письменностью и металлическими орудиями труда, в других – бесписьменные аграрные общества, в третьих – лишь общества охотников-собирателей, владеющих технологиями каменного века. Это сложившееся в истории глобальное неравенство до сих пор отбрасывает тень на современность – как минимум потому, что письменные общества с металлическими орудиями завоевали или истребили все остальные. И хотя указанные различия составляют наиболее фундаментальный факт всемирной истории, вопрос об их происхождении остается предметом дебатов. Однажды, двадцать пять лет назад, в простой и непосредственной форме этот трудный вопрос адресовали мне самому.

В июле 1972 г. я занимался исследованием эволюции птиц на тропическом острове Новая Гвинея и в один из дней прогуливался вдоль берега моря. В тот же самый день местный политик по имени Яли, о популярности которого я уже был наслышан, посещал соседний выборный округ. Случилось так, что наши пути пересеклись: мы шли по пляжу в одном направлении, и он меня нагнал. Следующий час мы провели в совместной прогулке, в течение которой не переставая беседовали.

Яли излучал обаяние и энергию, а взгляд его буквально гипнотизировал. Он уверенно говорил о собственных делах, но вместе с тем задавал множество дельных вопросов и с величайшим вниманием выслушивал ответы. Наша беседа началась с предмета, занимавшего тогда умы каждого новогвинейца, – скорых политических реформ. Папуа – Новая Гвинея, как называется сегодня страна Яли, в то время еще управлялась Австралией по мандату ООН, однако будущая независимость уже витала в воздухе. Яли обстоятельно рассказывал мне о своей роли в подготовке местного населения к самоуправлению.

На каком-то этапе Яли развернул течение разговора и начал засыпать меня вопросами. Он не бывал нигде, кроме Новой Гвинеи, и имел только среднее образование, однако его любопытство было неистощимо. Прежде всего он хотел знать о моих занятиях новогвинейскими птицами (в том числе хорошо ли мне за это платят). Я рассказал ему, как разные группы птиц последовательно колонизировали Новую Гвинею на протяжении миллионов лет. Затем, в ответ на вопрос Яли, я рассказал, как предки его собственного народа оказались на Новой Гвинее несколько десятков тысяч лет назад и как европейцы колонизировали Новую Гвинею на протяжении последних двух столетий.

Несмотря на то что наш разговор все время оставался дружелюбным, напряжение между двумя обществами, которые мы с ним представляли, было хорошо знакомо и ему, и мне. Еще 200 лет назад все обитатели Новой Гвинеи жили в “каменном веке”. Иначе говоря, они по-прежнему пользовались каменными орудиями, которые в Европе уже несколько тысячелетий были вытеснены металлическими, а их деревни по-прежнему не были объединены в рамках единой политической иерархии. Когда на остров прибыли белые, они ввели централизованное управление и познакомили новогвинейцев с вещами, которые те немедленно оценили: от стальных топоров, спичек и лекарств до тканой одежды, безалкогольных напитков и зонтов. На Новой Гвинее все эти вещи получили собирательное название “карго”.

Многие из колонизаторов открыто презирали островитян за “примитивность”. Уровень жизни даже наименее способных белых “хозяев”, как их все еще продолжали называть в 1972 г., был гораздо выше, чем у коренных новогвинейцев, – выше, чем даже у такого популярного лидера, как Яли. С другой стороны, мы с Яли имели богатый опыт общения и с белыми, и с новогвинейцами, и поэтому оба прекрасно понимали, что последние в среднем уж точно не глупее первых. Все это, наверное, и было у Яли на уме, когда, в очередной раз пристально взглянув на меня своими сверкающими глазами, он задал вопрос: “Почему вы, белые, накопили столько карго и привезли его на Новую Гвинею, а у нас, черных, своего карго было так мало?”

Этот простой вопрос затрагивал самую сущность жизни, как ее воспринимал Яли. Ведь и правда, между образом жизни среднего новогвинейца и образом жизни среднего европейца или американца пролегает пропасть. Что-то похожее можно сказать и об отличиях народов Запада от других народов мира. У такого колоссального несоответствия должны иметься веские причины – причины, которые, по идее, должны быть очевидны.

Как бы то ни было, элементарный на первый взгляд вопрос Яли – из разряда труднейших. Я, например, в тот раз так и не нашелся, что ответить. У профессиональных историков до сих пор нет единодушного ответа на этот вопрос, а большинство даже перестали им задаваться. Все время, прошедшее с момента нашей случайной беседы, я изучал и описывал в своих работах другие аспекты человеческой эволюции, истории и языка. В этой книге, написанной двадцать пять лет спустя, я хочу наконец дать ответ на вопрос Яли.

"Ружья, микробы и сталь" Джареда Даймонда - это книга-рекордсмен, которую я эпизодически читала с октября 2011, но, будучи начатыми, в итоге "Ружья" оставались непрочитанными гораздо дольше "Улисса" Джойса. Для меня такая ситуация - редкость, дело тут в том, что я взялась за нее исключительно в качестве необязательного факультатива, а также в том, что Джайред практически с первых строк формулирует основной тезис, дальше лишь развивая его, а само начальное положение выглядит по меньшей мере банальным.

Книга же в итоге оказалась познавательной. "Ружья, микробы и сталь" - это нонфикшн-исследование на тему того, почему европейские народы развились так быстро по сравнению с обитателями Африки или Америки, что дало им возможность захватить менее развитые народы. Даймонд, симпатизирующий туземцам Гвинеи, решил ответить этой книгой на вопрос его приятеля Яли, поинтересовавшегося о причине разницы в достатке между разными народами. Скажем, почему маленькому отряду испанцев удалось одержать победу над крупным войском индейцев? Почему в одно и то же время развитие народов в Африке, Австралии, Южной Америке и Европе или Азии такое различное? Все имели в своем распоряжении обширные территории, а зачастую, на первый взгляд, достаточное количество ресурсов. Так в чем дело? Виноваты ли в этом народы или виновато что-то еще?

Джаред внятно и постепенно развивает дальше свою мысль. Человеческие общества развивались неравномерно на разных континентах из-за разницы условий обитания, а не из-за разницы в человеческой биологии. Постулируя это сразу, дальше он переходит к причинам. Передовые технологии, централизованная политическая организация и прочие черты сложных обществ могли возникнуть только у крупных оседлых популяций, имеющих возможность хранить и перераспределять излишки продовольствия. Между тем одомашниваемые виды животных и растений были распределены по материкам крайне неравномерно. Скажем, на 32 злака, пригодных к "доместикации", в Средиземноморской зоне приходится всего 2, доступных в Южной Америке. Из крупных млекопитающих в Евразии было одомашнено 13 из условно подходящих 72, тогда как в Африке к югу от Сахары - 0 (!!!) из имеющихся 51. Статистика вызывает вопросы, Даймонд отвечает на них. Тезис завершается тем, что народы, в среде обитания которых были эти виды, получили большую фору, ведущую к ружьям, микробам (одним из помощников при завоевании изолированных обществ) и стали. Короче, каждый, кто играл в "Цивилизацию" на пальцах знает, о чем речь. Но самыми занимательными являются дополнительные выводы Даймонда, которые он делает в каждой из глав.

Во-первых, меня очень заинтересовал феномен культурной и сельскохозяйственной миграции. Если принцип ограничения распространения одомашненных растений или животных понять довольно просто - скажем, в районе Плодородного полумесяца или большей части Европы распространение растений упрощено за счет сходства климатических зон, а Америка вытянута вдоль меридианов, поэтому для распространения даже одомашненного растения дальше по континенту оно не только должно начать расти в другой климатической зоне, но и чисто географически переместиться через пустыни или иные препятствия, что невозможно, - то остановка культурной диффузии осмысливается сложнее. Скажем, кто-то сделал полезное открытие, но передать его за горный хребет, разделяющий материк, уже не может, т.к. ландшафт не позволяет свободно перемещаться за естественные преграды. Такими преградами могут быть большие пустыни, высокие и длинные горные цепи, океаны, т.п.

Во-вторых, в книге очень интересно описывается процесс одомашнивания. Все, наверное, на каком-то этапе, размышляя над школьной программой, спрашивали себя, почему африканцы не одомашнили зебр или не завели войско боевых носорогов, на которых покорили бы соседние страны и установили мировое господство. Но оказывается, что некоторые виды просто непригодны к одомашниванию, потому что выгода от попыток вывести вид не окупает затраченных усилий и грозящих опасностей. Зебры, пекари, слоны, носороги - масса потенциальных "друзей человека". Даймонд утверждает, что несостоявшееся одомашнивание - следствие изъяна не аборигенов, а самих видов. Одни - из-за рациона питания, т.к. одомашнивание имеет смысл, если на вложенное количество корма ты получаешь определенное количество мяса. Поэтому плотоядные животные отпадают сразу, выращивать их неэффективно. Но и среди травоядных есть животные, слишком привиредливые в выборе пищи. Вторые - из-за скорости роста. Гориллы и слоны могли бы быть отличными домашними животными, но кто будет ждать 15 лет, пока его стадо достигнет взрослого размера? Именно поэтому слонов ловят и приручают, но не одомашнивают. В-третьих, проблемы с размножением в неволе. Часть диких видов для ритуала ухаживания использует гигантские территории, часть невозможно заставить жить стаей. Часть же - просто чокнутые, вспыльчивые существа. Скажем, медведь гризли всеяден и мог бы быть одомашнен, если бы не его чудовищно свирепый и непредсказуемый нрав. То же касается носорогов и других животных. Вообще главы, касающиеся распространения растений и животных - лучшие в книге.

Во-третьих, Даймонд лишний раз напоминает об инфекциях, которые европейцы завезли в Америку и которые выкосили гораздо больше местных жителей, чем это смогли бы пушки. Все мы, кто хоть что-то читал, знаем об этом, но я не задумывалась раньше о происхождении этих инфекций. Оказывается, множество инфекционных болезней пришли к людям после одомашнивания животных и тесного контакта с ними, т.е. также являются продуктом одомашнивания. Слаженно он рассказывает и про письменность, которая также могла появиться лишь у высоко организованных обществ, в которых отдельные члены выделены для особых функций, не связанных напрямую с добычей продовольствия, и так далее. В итоге Джаред подчеркивает, что неграм и индейцам... просто не повезло. Грубо говоря, окажись мы в Африке, сидели бы на помойках из компов, которые завозили бы нам негры. Если кто-то хочет, может с этим поспорить, а меня завело описание одомашнивания животных. Никогда раньше не задумывалась над этим.

Современных мыслителей, стремящихся «охватить единым взором» всю историю человечества, можно условно разделить на две большие группы. Одни работают в парадигме мир-системного анализа, который на первый план ставит региональное и глобальное разделение труда. Вторые, преимущественно англоамериканские авторы, выдают продукцию в духе старого доброго XIX века, где мировая история мыслится как результат определяющего влияния одного-двух факторов. У Маклюэна это технология коммуникаций, у Макнила – гонка вооружений и поддерживающих ее социальных структур, у Даймонда – ландшафтно-географические ресурсы.

Книга Джареда Даймонда «Ружья, микробы и сталь» интересна своей попыткой возродить, с учетом новейших данных, географический детерминизм, во славу идеи равноодаренности всех рас и народов. И ему действительно удалось обстоятельно доказать, что первенство Старого Света было связано именно с серьезными географическими бонусами. «Если бы Австралия и Евразия обменялись народами в позднем плейстоцене, австралийские аборигены сегодня населяли бы не только Евразию, но и большую часть Америки и Австралии, а от евразийских аборигенов в Австралии остались бы лишь разрозненные популяционные фрагменты». Америка, Австралия и субсахарская Африка отстали не по причине массовой «тупости» тамошних народов. У них просто не было шансов, даже если бы они были «семи пядей во лбу». Более того, опираясь на свои весьма ограниченные ресурсы, многие из этих народов сделали потрясающие вещи и внесли немалый вклад в развитие человеческой цивилизации. К примеру, индейцы не знали железа и колеса, но зато вывели такие сверхпродуктивные сельскохозяйственные культуры, как картофель, кукуруза и подсолнечник.

Самым главным фактором первенства «Большой Евразии» (включая прилегающую к ней Северную Африку) был размер этого континента и значительно больший объем исходных ресурсов, возможность вместить в себя больше очагов развития, которые подстегивали друг друга в ходе взаимной конкуренции и обмена инновациями. Продолжая мысль автора, можно увидеть дополнительное измерение этого бонуса: евразийцы имели возможность, загадив один регион континента, переносить развитие в другой. Представим, что Плодородный Полумесяц, который первые ближневосточные цивилизации превратили в пустыню, был бы отдельным изолированным континентом типа Австралии. Развитие там очень быстро сменилось бы регрессом, а достижения цивилизации оказались бы полностью забыты одичавшими потомками. Но ближневосточные народы смогли передать «эстафетную палочку» другим народам континента, которые продолжали развивать цивилизацию на еще не загаженных территориях. Впрочем, цепь экологических катастроф все-таки существенно замедлила развитие континента. Развитие приходилось перемещать во все более неблагоприятные, холодные регионы, перекладывать на плечи все более отсталых народов, которые, прежде чем в их голове рождалась первая искра мысли, устраивали себе «темные века» на много столетий. Именно поэтому, на мой взгляд, между первой пирамидой и первой космической ракетой пролегло 5 тысяч лет, а не 2 тысячи лет.

Еще один важный фактор преимущества Евразии – ее широтная протяженность, облегчавшая культурную диффузию и популяционную миграцию. Здесь ноу хау в области сельского хозяйства могли передаваться от народа к народу, распространяясь на тысячи километров по всему климатическому поясу, в котором они возникли. Иное дело Америка, вытянутая с севера на юг. Сельскохозяйственные культуры из Северной Америки до появления европейцев никак не могли распространиться в пригодные для них климатические зоны Южной Америки. С хозяйственной точки зрения, Америка представляла собой не один большой континент, а несколько маленьких, отделенных друг от друга горными цепями и джунглями. В отличие от Евразии, очаги цивилизации не могли здесь обмениваться знаниями и технологиями, не могли стимулировать развитие более отсталых народов, живущих в сходном ландшафте. На каждом из этих миниконтинентов людям приходилось изобретать экономику с нуля, с собственным скудным набором культур. По сходной причине вплоть до прихода европейцев оставалась невозделанной Южная Африка, хотя ее климат пригоден для средиземноморских культур. Средиземноморское земледелие и скотоводство не могли преодолеть барьер саванны, экваториальных лесов и зону поражения сонной болезнью.

Наконец, Евразия имела бонус в количестве видов растений и особенно животных, пригодных для одомашнивания. Далеко не случайно, что самым отсталым континентом оказалась Австралия, где практически нечего было одомашнивать. На первый взгляд, субсахарской Африке тоже повезло: африканская савана бьет рекорд по разнообразию копытных. Почему бы не одомашнить все эти бескрайние стада антилоп? Почему не одомашнили зебр, носорогов, гиппопотамов? Представьте себе зулусскую конницу на зебрах, сопровождаемую ударным отрядом закованных в броню носорогов. Однако эксперименты с одомашниванием, проведенные в XX веке, показали, что наши далекие предки исчерпали практически весь запас крупных видов, пригодных для экономически оправданного одомашнивания. Оставшиеся виды просто не подходят для этого по разным причинам. У одних - слишком «гурманские» пищевые запросы. У других - неумение и нежелание жить в стаде, в близком соседстве других животных своего вида. У третьих - врожденная «невротичность» психики, которая либо делает их слишком опасными, либо приводит к быстрой смерти от стресса. У четвертых – сложные ритуалы размножения, которые не могут быть воспроизведены в неволе. У пятых – слишком медленная скорость роста, делающая их выращивание нерентабельным.

Оказалось, что максимальное количество пригодных для одомашнивания крупных видов животных было сосредоточено именно в Евразии, в силу ее больших размеров и ландшафтного разнообразия. К тому же Евразия была слишком обширна, чтобы человек истребил эти виды еще на этапе охоты. На других континентах пригодных видов либо не было изначально, либо они были истреблены и съедены людьми еще в первобытные времена (как лошадь и мастодонт в Америке). Разнообразие и обилие домашних животных, особенно крупных, резко увеличивает ресурсы цивилизации. Скот в традиционном хозяйстве – это не только белковая пища (молоко, мясо), шерсть, шкуры, но и навоз, который идет на удобрение полей и сохранение их плодородия. А это очень важно, поскольку сказывается на продуктивности сельского хозяйства и плотности населения.

С точки зрения развития цивилизации, самый важный бонус от крупного домашнего скота – его мускульная сила, которая может использоваться для обработки земли и для транспортировки грузов. В аграрном обществе, где нет этого бонуса, для выработки равного продукта приходится прилагать значительно больше человеческих усилий. Соответственно, уменьшается доля людей, которые могут заниматься ремеслом, строительством, управлением, военным делом, развитием науки и культуры. Военное применение домашних животных (конница, верблюды, боевые слоны), также дает обществу серьезный бонус. В частности, военное преимущество конкистадоров над индейцами в значительной мере объяснялось отсутствием конницы у последних. Если бы при прочих равных у ацтеков и инков была своя кавалерия, история Нового Света развивалась бы принципиально иначе.

Слово «микробы» в названии книги указывает на еще одно фатальное преимущество обществ с развитым скотоводством. Дело в том, что большинство страшных эпидемий, поражавших сначала Евразию, а потом опустошивших Америку (оспа, корь, тиф, дифтерия, чума и т.д.) – это мутировавшие заболевания домашних животных, которые постепенно перекинулись на человека. Но в Евразии из поколения в поколение возрастала доля людей, имеющих к этим болезням иммунитет, а на «открытые» европейцами общества они обрушились все разом. «Обобщенные показатели смертности при первых контактах с евразийскими возбудителями варьировались от 50% до 100%». Падение численности коренного населения Америки в XV-XVII вв. объясняется прежде всего этой «бактериологической войной», а не зверствами конкистадоров. Даже разгрому ацтеков и инков предшествовали опустошительные эпидемии оспы, серьезно проредившие их элиты и армии. Чем больше животных одомашнила цивилизация, тем больший у нее был потенциал для «бактериологической войны» с другими цивилизациями.

В конечном итоге европейцы массово заселили только те континенты, которые не смогли дать им отпор на уровне «боевых микробов». Народы, обладавшие собственными эффективными микробами, избежали судьбы американских и австралийских аборигенов, несмотря на сходную и даже большую цивилизационную отсталость. «Малярия на всей территории экваториальной и субэкваториальной зоны Старого Света, холера в Юго-Восточной Азии и желтая лихорадка в Африке прославились как самые грозные тропические напасти (и по-прежнему ими остаются). Они стали главной помехой для колонизации тропиков европейцами и отчасти их заслугой является тот факт, что колониальный раздел Новой Гвинеи и большей части Африки завершился почти на 400 лет позже начала раздела Нового Света».

Кстати, автор книги, профессиональный микробиолог, намекает на то, что одним из главных каналов передачи заболеваний от животных к человеку стали сексуальные контакты. В недавнее время именно так человечество подцепило СПИД. Известно, что многие пастушеские народы издревле практикуют секс с овцами, козами и т.д., и именно обилие таких тесных контактов стало благотворной почвой для постепенной эволюции животных возбудителей в человеческие. Так что вклад некоторых народов в первенство западной цивилизации явно недооценивается. Если размотать назад всю цепочку событий, которые привели к массовому геноциду аборигенов Америки, то «крайними» окажутся не испанские конкистадоры, а какой-нибудь похотливый горный овцевод, который первым подцепил вредоносный микроб, мутировавший в его организме в страшное заболевание. Не случайно в цивилизованных странах зоофилия считалась страшным грехом. Такое поведение угрожает не только здоровью самого зоофила, но и может обернуться смертельной опасностью для всего человечества. А вот отсталые народы таких предубеждений не имеют, видимо, смутно догадываясь, что эта практика каким-то образом поможет им защитить свою землю:-) Зоофилия у них - это своеобразная форма патриотизма.

Автор, однако, так и не довел замысел своей книги до конца. Доказав неизбежность первенства Евразии в древние времена, он не смог убедительно объяснить различия в скорости развития цивилизаций внутри самой Евразии. Почему вперед вырвались именно европейские христиане, а не китайцы, индийцы или мусульмане, несмотря на древность этих цивилизаций, на соизмеримый с европейским ареал и численность населения? Почему, к примеру, промышленная революция зародилась в Британии, опиравшейся на богатства Индии, а не в самой Индии? Почему алгебру изобрели арабы, а современную науку создали европейцы? Почему Китай изобрел бумагу и порох, но ничего толкового с этими изобретениями сделать не сумел?

Этой проблемы автор касается лишь в эпилоге своей книги и выдает скорее спорную гипотезу, чем обоснованное доказательство. И это гипотеза с солидной «бородой». Речь идет о следующем тривиальном рассуждении: китайский прогресс усыпило единообразие и единоначалие, которому способствовал слитно-равнинный характер местности, а ландшафтно-расчлененная Европа представляла собой несколько центров власти, которые стимулировали друг друга в конкурентной борьбе. Подобного рода рассуждения, и не только применительно к Китаю, стали общим местом задолго до 1997 года, когда вышла обсуждаемая книга. Однако автор попал в резонанс тогдашним настроениям американской бизнес-элиты, которая как раз в то время загорелась идеей децентрализации крупных корпораций. Увидев в книге «историческое обоснование» этой идеи, они вознесли ее до небес. При этом Билл Гейтсам приглянулся не сам по себе географический детерминизм автора, а сформулированный им регионалистский «принцип оптимальной фрагментации», идея о том, что нужно искать наиболее оптимальный для развития баланс между централизаций и анархией. Получилось, что книга завоевала популярность не своим основным содержанием, где теории автора подкрепляются огромным массивом интереснейшей информации, а последними абзацами эпилога, куда автор вставил несколько остроумных экспромтов.

Еще один парадокс Даймонда: автор, не замечая того, постоянно опровергает собственную «сверхценную идею», показывая, что характер народа и присущее ему мировоззрение влияют на его судьбу не меньше, чем география. И эти качества могут отличаться даже у народов, живущих бок о бок в одном ландшафте. Приведу любопытную цитату, где рассказывается о двух близких народах Новой Гвинеи, один из которых так и остался в каменном веке, а другой - прямо из каменного века шагнул в глобальный капитализм.

«...Традиционные общества очень отличаются друг от друга в отношении преобладающих мировоззренческих установок. Как и в индустриализированных Европе и Америке, в первобытной Новой Гвинее есть и консервативные общества, сопротивляющиеся всему новому, и существующие бок о бок с ними открытые общества, которые выборочно это новое осваивают. Как следствие, сегодня более предприимчивые общества, знакомясь с западными технологиями, начинают ставить их себе на службу и вытеснять своих консервативных соседей.

Например, в 30-х гг. XX в., когда европейцы впервые добрались до высокогорных частей восточной Новой Гвинеи, они "открыли" десятки прежде неизвестных первобытных племен, из которых племя чимбу особенно активно принялось осваивать западные новшества. Увидев, как белые колонисты сажают кофейные деревья, чимбу сами начали выращивать кофе на продажу. В 1964 г. я познакомился с пятидесятилетним мужчиной из этого племени - в традиционной травяной юбке, не умевший читать, еще заставший время, когда чимбу пользовались каменными орудиями, он сумел разбогатеть на кофейных плантациях, за 100 тысяч долл. из вырученных денег безо всякого кредита купить себе лесопильный заводик и приобрести целый парк грузовиков, доставлявших его кофе и древесину на рынок.

Соседи чимбу по высокогорью, дариби, с которыми я проработал восемь лет, наоборот подчеркнуто консервативны и не интересуются новинками вообще. Когда на землю дариби приземлился первый вертолет, они лишь окинули его беглым взглядом и вернулись к прерванным занятиям - чимбу на их месте тут же начали бы торговаться о его фрахтовке. Неудивительно, что сегодня чимбу активно наступают на земли дариби, занимая их под плантации и не оставляя самим дариби другого выбора, кроме как работать на новых хозяев».

Вот, собственно, и ответ. География – географией, но у одних национальных элит перевешивают черты дариби, и они заставляют свои страны и цивилизации стагнировать даже при обилии ресурсов, а у других – черты чимбу, и они используют любую возможность, чтобы двинуться вперед. К регионалистской идее «сбалансированной децентрализации», проповедуемой автором, тоже стоит присмотреться.

Еси, Каринге, Омваи, Парану, Сауакари, Вивору и всем остальным моим друзьям и учителям с Новой Гвинеи, умеющим жить в трудных природных условиях.

Предисловие. Почему всемирная история похожа на луковицу?

Эта книга - моя попытка кратко изложить историю всех людей, живших на планете за последние тринадцать тысяч лет. Я решил написать ее, чтобы ответить на следующий вопрос: «Почему на разных континентах история развивалась так неодинаково?» Возможно, этот вопрос заставит вас насторожиться и подумать, что вам в руки попал очередной расистский трактат. Если так, будьте спокойны - моя книга не из их числа; как станет видно в дальнейшем, для ответа на мой вопрос мне даже не понадобится говорить об отличиях между расами. Моей главной целью было дойти до предельных оснований, проследить цепь исторической причинности на максимальное расстояние в глубь времен.

Авторы, которые берутся за изложение всемирной истории, как правило, сужают свой предмет до письменных обществ, населявших Евразию и Северную Африку. Коренным обществам остальных частей мира - субсахарской Африки, Северной и Южной Америки, архипелагов Юго-Восточной Азии, Австралии, Новой Гвинеи, островов Тихого океана - уделяется лишь незначительное внимание, чаще всего к тому же ограничивающееся событиями, происходившими с ними на позднейших этапах истории, то есть после того, как они были открыты и покорены западноевропейцами. Даже внутри Евразии история западной части континента освещается гораздо подробнее, чем история Китая, Индии, Японии, тропической Юго-Восточной Азии и других обществ Востока. История до изобретения письменности - то есть примерно до начала III тысячелетия до н.э. - также излагается сравнительно бегло, несмотря на то, что она составляет 99,9% всего пятимиллионолетнего срока пребывания человека на Земле.

Подобная узконаправленность историографии имеет три недостатка. Во-первых, интерес к другим народам, то есть народам, проживающим не в Западной Евразии, сегодня по вполне понятным причинам становится все более массовым. Вполне понятным, потому что эти «другие» народы преобладают в населении земного шара и представляют подавляющее большинство существующих этнических, культурных и языковых групп. Некоторые из стран за пределами Западной Евразии уже вошли - а некоторым вот-вот предстоит войти - в число наиболее экономически и политически могущественных держав мира.

Во-вторых, даже тот, кого в первую очередь интересуют причины формирования современного мироустройства, не продвинется слишком далеко, если ограничится событиями, произошедшими со времени появления письменности. Ошибочно думать, что до 3000 г. до н.э. народы разных континентов в среднем находились на одинаковом уровне развития и только изобретение письменности в Западной Евразии спровоцировало исторический рывок ее популяции, преобразивший также все остальные области человеческой деятельности. Уже к 3000 г. до н.э. у некоторого числа евразийских и североафриканских народов в зародыше существовали не только письменная культура, но и централизованное государственное управление, города, были широко распространены металлические оружие и орудия труда; они использовали одомашненных животных в качестве транспорта, тягловой силы и источника механической энергии, а также полагались на земледелие и животноводство как на основной источник пропитания. На большей части других континентов в тот период не существовало ничего подобного; какие-то, но не все из этих изобретений позже независимо возникли в обоих Америках и в субсахарской Африке - и то лишь на протяжении пяти последующих тысячелетий, а коренному населению Австралии так никогда и не довелось прийти к ним самостоятельно. Эти факты сами по себе должны были бы стать указанием на то, что корни западноевразийского господства в современном мире прорастают далеко в дописьменное прошлое. (Под западноевразийским господством я имею в виду доминирующую роль в мире как обществ самой Западной Евразии, так и обществ, сформированных выходцами из Западной Евразии на других континентах.)

В-третьих, история, фокусирующаяся на западноевразийских обществах, совершенно игнорирует один важный и очевидный вопрос. Почему именно эти общества достигли столь непропорционального могущества и ушли столь далеко вперед по пути инноваций? Отвечать на него принято, ссылаясь на такие очевидные факторы, как подъем капитализма, меркантилизма, эмпирического естествознания, развитие техники, а также на болезнетворные микробы, уничтожавшие народы других континентов, когда те вступали в контакт с пришельцами из Западной Евразии. Но почему все эти факторы доминирования возникли именно в Западной Евразии, а в других частях мира либо не возникли вовсе, либо присутствовали лишь в незначительной степени?

Эти факторы относятся к разряду ближайших, но не исходных причин. Почему капитализм не появился в доколумбовой Мексике, меркантилизм - в субсахарской Африке, исследовательская наука - в Китае, а болезнетворные микробы - в аборигенной Австралии? Если в ответ приводят индивидуальные факторы локальной культуры - например, в Китае научно-исследовательская деятельность была подавлена влиянием конфуцианства, а в Западной Евразии ее стимулировали греческая и иудео-христианская традиции, - то можно снова констатировать непонимание необходимости установить исходные причины, то есть объяснить, почему традиция конфуцианства зародилась не в Западной Евразии, а иудео-христианская этика - не в Китае. Я уж не говорю о том, что такой ответ оставляет совершенно необъясненным факт технологического превосходства конфуцианского Китая над Западной Европой в период, продолжавшийся приблизительно до 1400 г. н.э.

Сосредоточив внимание исключительно на западноевразийских обществах, невозможно понять даже их самих. Поскольку интереснее всего выяснить, в чем их отличительные черты, нам не обойтись без понимания обществ, от которых они отличаются, - только тогда мы сможем поместить общества Западной Евразии в более широкий контекст.

Возможно, кому-то из читателей покажется, что я ударяюсь в крайность, противоположную традиционной историографии, а именно уделяю слишком мало внимания Западной Евразии за счет остальных частей мира. Здесь я бы возразил, что остальные части мира - очень полезное пособие для историка хотя бы потому, что, несмотря на ограниченное географическое пространство, в них иногда уживается великое многообразие обществ. Другие читатели, я допускаю, согласятся с мнением одного из рецензентов этой книги. В слегка укоризненном тоне он заметил, что я, видимо, смотрю на всемирную историю как на луковицу, в которой современный мир образует лишь наружную оболочку и слои которой следует очищать, чтобы добраться до исторической истины. Но ведь история и есть такая луковица! К тому же снимать ее слои - занятие, не только исключительно увлекательное, но и имеющее огромную важность для сегодняшнего дня, когда мы стараемся усвоить уроки нашего прошлого для нашего будущего.

Пролог. Вопрос Яли

Всем нам хорошо известно, что история народов, населяющих разные части земного шара, протекала очень неодинаково. За тринадцать тысяч лет, минувших с конца последнего оледенения, в некоторых частях мира развились индустриальные общества, владеющие письменностью и металлическими орудиями труда, в других - бесписьменные аграрные общества, в-третьих - лишь общества охотников-собирателей, владеющих технологиями каменного века. Это сложившееся в истории глобальное неравенство до сих пор отбрасывает тень на современность - как минимум потому, что письменные общества с металлическими орудиями завоевали или истребили все остальные. И хотя указанные различия составляют наиболее фундаментальный факт всемирной истории, вопрос об их происхождении остается предметом дебатов. Однажды, 25 лет назад, в простой и совсем не отвлеченной формулировке этот трудный вопрос адресовали мне самому.

В июле 1972 г. я занимался очередным полевым исследованием эволюции птиц на тропическом острове Новая Гвинея и в один из дней прогуливался вдоль берега моря. В тот же самый день местный политик по имени Яли, о популярности которого я уже был наслышан, посещал близлежащий выборный участок. Случилось так, что наши пути пересеклись: мы шли по пляжу в одном направлении и он меня нагнал. Следующий час мы провели в совместной прогулке, в течение которой не переставая беседовали.

Яли излучал обаяние и энергию, особенно когда обращал на вас свой завораживающий взгляд. Он уверенно говорил о собственных делах, но вместе с тем задавал множество дельных вопросов и с величайшим вниманием выслушивал ответы. Наша беседа началась с предмета, занимавшего тогда умы каждого новогвинейца, - скорых политических реформ. Папуа - Новая Гвинея, как называется сегодня страна Яли, в то время еще управлялась Австралией по мандату ООН, однако будущая независимость уже витала в воздухе. Яли обстоятельно рассказывал мне о своей роли в подготовке местного населения к самоуправлению.